Электрическое тело пою! - Рэй Брэдбери

Он завел машину. Он будет ехать всю ночь напролет. Риск стоит того — он вновь увидит людей, пожмет им руки, услышит их речь…

Громовое эхо мотора неслось по холмам.

Но этот голос… Капитан Рокуэлл. Не мог же это быть он сам сорок лет назад… Он не делал, никогда не делал подобной записи! А может, делал? В приступе депрессии, в припадке пьяного цинизма не выдумал ли он однажды ложную запись ложной посадки на Марсе ракеты с поддельным капитаном и воображаемой командой? Он зло мотнул головой. Нет! Он просто подозрительный дурак. Теперь не время для сомнений. Нужно всю ночь, ночь напролет мчаться вдогонку за марсианскими лунами. Ох и отпразднуют же они эту встречу!..

Взошло солнце. Он бесконечно устал, шипы сомнений впивались в душу, сердце трепетало, руки судорожно сжимали руль, — но как сладостно было предвкушать последний телефонный звонок: «Алло, молодой Бартон! Говорит старый Бартон. Сегодня я улетаю на Землю. Меня спасли!..» Он слегка усмехнулся.

В тенистые предместья Нового Чикаго он въехал перед закатом. Вышел из машины — и застыл, уставясь на бетон космодрома, протирая воспаленные глаза.

Поле было пустынно. Никто не выбежал ему навстречу. Никто не тряс ему руку, не кричал, не смеялся.

Он почувствовал, как заходится сердце. А потом — тьма и ощущение, словно падаешь сквозь пустоту. Он побрел к какой-то низкой постройке.

Там стояли в ряд шесть телефонов.

Он ждал, задыхаясь.

Наконец — звонок.

Он поднял тяжелую трубку.

Голос:

— А я еще думал — доберешься ли ты живым…

Старик ничего не ответил, просто стоял и держал трубку в руке.

— Докладывает капитан Рокуэлл, — продолжал голос. — Какие будут приказания, сэр?

— Ты!.. — простонал старик.

— Как сердчишко, старик?

— Нет!..

— Надо же было мне как-то разделаться с тобой, чтобы сохранить жизнь себе, — если, конечно, можно сказать, что магнитозапись живет…

— Я сейчас еду обратно, — ответил старик. — И терять мне уже нечего. Я буду взрывать все подряд, пока не убью тебя!

— У тебя сил не хватит. Почему, как ты думаешь, я заставил тебя ехать так далеко и так быстро? Это была последняя твоя поездка!..

Старик ощутил, как дрогнуло сердце. Никогда уже он не сможет добраться до других городов… Война проиграна. Он упал в кресло, изо рта у него вырывались тихие скорбные звуки. Он смотрел неотрывно на остальные пять телефонов. Как по сигналу, они зазвонили хором. Гнездо с пятью отвратительными, галдящими птицами!

Трубки поднялись сами собой.

Комната поплыла перед глазами.

— Бартон, Бартон, Бартон!..

Он сжал один из аппаратов руками. Он душил телефон, а тот по-прежнему смеялся над ним. Стукнул по телефону. Пнул ногой. Намотал горячий провод, как серпантин, на пальцы и рванул. Провод сполз к его непослушным ногам.

Он разломал еще три аппарата. Наступила внезапная тишина.

И, словно тело Бартона обнаружило вдруг то, что долго держало в тайне, оно начало оседать на усталых костях. Ткань век опала, как лепестки цветов. Рот сморщился. Мочки ушей оплыли расплавленным воском. Он уперся руками себе в грудь и упал ничком. И остался лежать. Дыхание остановилось. Сердце остановилось.

Долгая пауза — и зазвонили уцелевшие два телефона.

Где-то замкнулось реле. Два телефонных голоса соединились напрямую друг с другом.

— Алло, Бартон?

— Да, Бартон?

— Мне двадцать четыре.

— А мне двадцать шесть. Мы оба молоды. Что стряслось?

— Не знаю. Слушай.

В комнате тишина. Старик на полу недвижим. В разбитое окно задувает ветер. Воздух свеж и прохладен.

— Поздравь меня, Бартон! Сегодня у меня день рождения, мне двадцать шесть!

— Поздравляю!..

Голоса запели в унисон, они пели о дне рождения, и ветерок подхватил пение, вынес из окна и понес тихо, чуть слышно, по мертвому городу.

The Haunting of the New 1969 год

Переводчик: А. Оганян

Я не бывал в Дублине целую вечность. Меня носило по свету взад и вперёд, да всё как-то мимо Ирландии. И вот не прошло и часу, как я поселился в отеле «Ройал Гиберниан», — зазвонил телефон, а в трубке голос Норы. Бог ты мой!

— Чарльз? Чарли? Чак? Ну как, разбогател наконец? А разбогатевший писатель не желает часом, обзавестись сказочным замком?

— Нора! — засмеялся я. — Ты вообще здороваешься когда-нибудь?

— Жизнь слишком коротка, чтоб её тратить ещё и на приветствия. Тут и попрощаться-то как следует некогда. Послушай, а ты бы мог купить Гринвуд?

— Нора, это же ваш родовой замок — двести бурных лет истории! Что же станет тогда с разгульной светской жизнью Ирландии, со всеми её пирушками, пьянками, сплетнями? Нет, что ты, как можно!

— И можно, и нужно. Знаешь, у меня тут сундуки с деньгами прямо под дождём. А я одна во всём доме. Все слуги убежали помогать Аге. Чак, я здесь последний день. Я хочу, чтобы ты посмотрел на Призрака глазами писателя. Что, мороз по коже? Приезжай. Я отдаю свой дом, с приведениями впридачу. Ах, Чарли, Чак, Чарльз!

ЩЁЛК. Молчание.

Через десять минут за окнами моего автомобиля замелькали зелёные холмы, машина, рыча на поворотах извилистой дороги, неслась навстречу синему озеру, шелковистым лугам — к загадочному и легендарному Гринвуду.

Я усмехнулся: что бы она там ни болтала, вечеринка сейчас наверняка в самом разгаре, на полпути к упоительной гибели. Берти, скорее всего, прилетел из Лондона, Ник — из Парижа, Алисия, конечно, прикатила из Голви. А какого-нибудь режиссёра в тёмных очках поймали час назад по телефону, и он спрыгнул с парашютом или спустился с небес на вертолёте, но на роль манны небесной не потянет. Ну, а Марион опять заявился со сворой своих пекинесов, которые налакались и блюют похлеще своего хозяина.

Чем сильнее я давил на газ, тем веселее становилось на душе.

Часам к восьми ты уже будешь хорош, думал я, к полуночи вконец отупеешь от толкотни и завалишься спать, и продрыхнешь до полудня. А в воскресенье, за ужином, напьёшься уже основательно. Где-то разыгрывается постельный вариант игры в «третий лишний». Участвуют: графини ирландские, французские и прочие леди, с одной стороны, и звери-самцы, гуманитарии из Сорбонны, с другой. Их сегодня много набежало с усами (какой же поцелуй без усов). И плевать, что грядёт понедельник, он где-то далеко, за миллион миль. Вторник. Возвращаюсь в Дублин, почти ползу, боюсь растрясти себя по дороге, как будто я — большой, изнывающий от боли зуб мудрости. Горечь общения с женщинами истощила меня, всё тело ноет от воспоминаний.