1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

И ещё в одном деле крепко надеялся на Распутина Николай Николаевич. Княжна Анастасия в браке с герцогом Лейхтенбергским состояла и детей имела от него. Только за спиной у герцога её отношения с великим князем всё ближе становились — уже и не утаить. Блудили напропалую. Вот кабы император помог с разводом дело уладить, да разрешил Николаю Николаевичу на Анастасии жениться!

Опасался великий князь гнева тихони-императора. Уж если государь любимого дядю своего Павла Александровича не пощадил, за женитьбу против царской воли лишил чинов и въезд ему закрыл в Россию, — с Николаем Николаевичем точно церемониться не станет!

Тем более, даже не в герцоге-рогоносце дело, а в том, что сестра Анастасии — княжна Милица — замужем за братом Николая Николаевича, великим князем Петром Николаевичем. А церковь запрещает родным братьям жениться на родных сёстрах. Знамо дело: как первая пара обвенчалась, так вторая уже — кровные родственники. Какая между ними женитьба? Грех! Вот и надеялся великий князь, что уговорит государя сибирский мужик.

Только понемногу выясняться стало, что Распутин-то себе на уме. И болтает всё, что хочет и что думает, а не то, что наказано. И во дворец уже иной раз его везут без сопровождения — и ещё, и ещё раз. А уж о чём меж собой император с братом Григорием беседуют — одному богу ведомо.

Вот с этим ни черногорские княжны, ни кирасир Николай Николаевич примириться никак не могли.

— Я себе так представляю, — басил Маяковский, подкрепляя слова энергичными взмахами кулака, — все эти облачка, цветочки и сюсюканья нам ни к чему. Как вы давеча справедливо заметили — за борт! Смотреть на жизнь из окна и слёзки точить — от горя, от умиления, всё равно, — это не искусство. Искусство должно быть внутри жизни. Вмешиваться в жизнь должно. Управлять, переиначивать! Это как… как обряд, понимаете? Как ритуал. Вот представьте. Собралось племя. Все косматые, в шкурах, с топорами каменными. Горит огромный костёр. А перед костром — шаман. Жрец. И все ловят каждое его слово. Каждое! Потому что у него каждое слово… нет, не на вес золота, золота они же ещё не знают… в общем, от каждого его слова зависит их жизнь. Как он скажет, так и будет. Не вождя слушают, не старейшину — его! Вот таким должно быть искусство. Поэзия такой должна быть, чтобы каждое слово ждали и ловили!

Бурлюк шёл рядом с Маяковским, не перебивая. Из дома на Пушкинской они отправились по Невскому в сторону Адмиралтейства и свернули влево на Морскую. Жара плыла по-прежнему.

Дойдя до Исаакиевской площади, сделали привал, посидели на скамеечке в палисаднике. Покурили, любуясь на слепящую золотом куполов махину собора. Осмотрели только-только достроенную рядом с «Англетером» гостиницу «Астория», которую собирались открыть к празднику трёхсотлетия императорского дома. Поглазели на скульптуры, венчавшие германское посольство напротив.

Двинулись дальше, обогнули конный монумент Николая Первого перед Мариинским дворцом, перешли широченный, в сто саженей, Синий мост и скоро с Вознесенского проспекта повернули направо, в Офицерскую улицу.

— Поэт титанической личностью должен быть! — продолжал Маяковский. — Поэт — это пророк. Тринадцатый апостол, если угодно. В конце концов, поэт — это с большой буквы Творец! Он создаёт новый мир. Ведь владеть словом — это и значит владеть миром. Не может пророк, владеющий миром, вот об этом стишки кропать!

Он ткнул пальцем в сторону витрины цветочного магазина. Под вывеской знаменитой фирмы Эйлерса пестрело великолепие бесчисленных роз, орхидей и лилий; две симпатичных цветочницы в форменных фартуках опрыскивали цветы и зелень из пульверизаторов и неслышно смеялись за стеклом…

— Сурово, Владим Владимыч, — сказал Бурлюк. — Творец, говорите; Создатель мира… Претендуете на роль господа бога?

— Бога нет, — отрезал Маяковский.

— Сказали бы уже, как Заратустра: бог умер… Ницше читали? Нет? Вернёмся в Москву, дам вам книжечку… Смотрите-ка, что получается. Вы собираетесь сотворить новый мир. Надо полагать, более справедливый и прекрасный, чем наш, иначе зачем тратить силы… Но для кого?

— Что — для кого?

— Для кого вы создадите этот мир? Для себя одного? Или ещё для кого-то?

— Для всех!

— Для всех? Для народа? Так народ придёт в этот ваш новенький, с иголочки, чистенький мир и начнёт в нём плевать, гадить по углам, сапожищами грязь развозить, окурки и от семечек шелуху разбрасывать… Приятно вам будет? А ещё народ говорить станет, что мир-то ваш — так себе! Одному то не понравится, другому это… На всех не угодишь. Попрекать начнут: мол, сулил золотые горы… Много вы памятников пророкам видели? Отвечайте, отвечайте!

— Ни одного, — неохотно признался Маяковский.

— Вот! Зато камнями их сколько побито и распято — не сосчитаешь! И вы тоже окажетесь никаким не Спасителем, а просто очередным козлом отпущения.

Несостоявшийся Спаситель мрачно выслушал тираду.

— А вы что предлагаете? — наконец, процедил он.

— Предлагаю не спешить с мессианством, — с готовностью ответил Бурлюк. — Занять место на кресте всегда успеете, Голгофа работает круглосуточно. Конечно, кто бы отказался осчастливить собой человечество?! Но прежде чем создавать мир для всех, попробуйте создать его для себя. Тоже интересно, между прочим: представляете — целый мир для одного Владимира Маяковского! Создайте, поживите в нём, пообвыкните… Мне понравилось про жреца и тех, кто ловят каждое его слово. Хорошо! Собирайте вокруг себя толпу, и пусть слушают. Кто-то уйдёт сразу, кто-то потом… многие и не придут даже. Но будут и такие, которые не слушают, а — внемлют! Вот их и берите, и ведите за собой, в новый свой мир…

— Мы что же, в оперу собрались? — спросил Маяковский, улучивший возможность переменить тему.

Они прошли уже половину Офицерской и оказались на звенящем трамваями многолюдном перекрёстке возле Мариинского театра. Афишные тумбы приглашали на «Жизнь за царя» Глинки. Бурлюк хмыкнул:

— Почему же обязательно в оперу? В Мариинке, между прочим, Павлова танцевала. «Умирающего лебедя» я вам очень рекомендую, если повезёт. Напротив бывший Каменный театр, ныне Консерватория — там Чайковский учился. Дальше — Литовский рынок и синагога. Видите купол? Не волнуйтесь, ни на рынок, ни в синагогу я вас не приглашаю. Так, что ещё… Сыскная полиция, где Тургенев сидел — ну, это вам не очень интересно, вы тоже сидели… Шахматный клуб — самого Чигорина клуб! Кадетский корпус мы прошли, а вон там — Крюков канал, Новая Голландия, эллинги и казармы Гвардейского экипажа. Знаете, сколько великих здесь жили? Грибоедов, Толстой, Салтыков-Щедрин… «Домик в Коломне» пушкинский помните?

— Покров — это церковь на площади, в здешнем центре, — пояснил Бурлюк. — Алексансергеич тоже поблизости квартировал, у Калинкина моста, «Руслана и Людмилу» дописывал.