Вечера в древности - Норман Мейлер

Она купила масло, и мой отец отдал в качестве платы небольшое кольцо, стоившее пять медных утен. Молодой человек поклонился, понимая, что ему не пристало торговаться, и, отплывая, продолжал смотреть в нашу сторону с таким восхищением, как будто хотел остаться с нами навсегда.

Мой прадед хмыкнул. «Красавчик», — сказал он.

«Видно, что он — любимец своей матери», — сказал мой отец.

Мененхетет кивнул. На этот раз он смог согласиться с моим отцом: «Я бы посоветовал ему держаться подальше от армии».

Мой отец расхохотался. Эти резкие звуки не вязались с его приверженностью изысканности поведения, однако мысль о молодом торговце, которого непотребным образом используют в царских войсках, заставила его рассмеяться, и так внезапно.

«Не думаю, — сказала Хатфертити, — что я буду пользоваться его маслом для волос. Но для моей груди оно подойдет».

«Благодаря, — сказал Мененхетет, — всем этим конским копытам».

Мой отец вновь захохотал, и Мененхетет одарил его жарким и угрожающим взглядом.

После поворота мы оставили иноземный квартал. Теперь на берегах сверкали белые стены Мемфиса. Мы плыли мимо белокаменного великолепия Храма Птаха и его священных садов, однако на его дорожках мы заметили только нескольких жрецов в белом. Затем, за другим поворотом, показался Храм Хатхор.

Здесь, если бы исполнилось желание моей матери, впервые открылся бы вид на город. Эти храмы и сады говорили о великолепии нашего города. Извивающаяся змеей стена радовала глаз, как ожерелье из белого камня, а за ней открывался вид высоких колонн на двух стоящих в ряд холмах с садом между ними. Это было последнее красивое пространство, которое мы могли видеть. За следующим поворотом река расширялась, становясь похожей на озеро, и слева нашим взорам предстал весь Мемфис, гавань, каменная пристань для разгрузки товаров, доки, дамбы, плотины, каналы, амбары, и на каждой возвышенности густо населенные дома, да, это был наш белый город, совсем недавно красный от пыли в засушливое время года, а теперь немного грязноватый. Это едва ли имело значение. Пройдя последний изгиб реки мы словно вошли в ворота. И еще до того, как я смог разглядеть лица людей, трудившихся на причалах, или воинов, охраняющих рынок, еще торговавший, судя по крикам в лавках и шуму движения на улицах, я уже знал, что воздух на реке стал иным и был наполнен всевозможными посланиями. Как прекрасен был город в солнечном свете. Мерцала даже пыль каменоломен. Тысяча шадуфов неустанно поднимала и опускала на своих шестах бадьи с водой, доставляя ее в желоба, расположенные выше их, которые несли воду к другим шадуфам, к желобам еще выше, пока она не доходила до фонтанов на каждой площади города. Тысяча — или пять тысяч — рабов налегала на длинные шесты этих шадуфов, чтобы поднимать нашу воду? Глядя с нашей лодки через сверкающую поверхность горячей речной воды, я знал, что могу услышать скрип шадуфов вблизи и вдали, и солнце сверкало, как меч, каждый раз, когда вода переливалась в верхний желоб.

В водах городского порта мы подплыли к громадному водовороту между молом и причалами. Наши гребцы вынули весла из уключин и стали направлять судно коротким путем через канал за длинным мысом залива. Этот путь, к моему удовольствию, привел нас в ту часть города, которую я видел нечасто, и мы поплыли близко от храмов, возведенных — как воскликнула моя мать — «тысячу лет назад». Теперь они ушли в землю, во впадины старых влажных ям. Эти храмы были построены из камня и поэтому пережили разрушившиеся деревянные строения, которые когда-то теснились вокруг них, а те, что были сложены из кирпичей (сделанных из ила вперемешку с соломой), смыло в один или другой из наших ужасных ураганов с дождем, что случаются каждые пятьдесят лет. Моя мать рассказывала мне, как она видела один из таких ураганов, когда была маленькой, и как на бедных домах крыши из пальмовых веток разлетались, подобно старому мокрому тряпью. Таким образом дома вокруг тех старых храмов постоянно отстраивались на месте прежних до тех пор, пока высота новых построек не достигла половины высоты храмов, которые, оставаясь на месте, проседали во влажные впадины, темные серые камни, печальные, как бегемоты, свалившиеся в ямы. Вокруг них, на обоих берегах канала, стоял шум мастерских и наших окрестных рынков. Быстро, потому что наши гребцы трудились изо всех сил, мы пошли через облака всевозможных запахов: опилок, кожи, навоза, гниющего папируса, каменной пыли, разносившейся над каналом из мастерских каменщиков, миновали место, где ветер доносил до нас едва различимые запахи всевозможных отбеливателей, от которых у меня першило в носу, мы проплывали мастерские резчиков по дереву, те, где плели циновки, мимо сапожников, тачавших сандалии, мимо лавок по ремонту упряжи и колесниц, прошли кузницу и стойла для лошадей, ткачей, изготавливавших полотно, мимо бальзамировщиков, похоронных заведений и гробовщиков, мимо женщины за ткацким станком, работавшей под открытым небом напротив своей лавки, не дальше чем в полутора метрах от края канала, а рядом с ней кожевник выскребал шкуру леопарда, и кошмарный запах, исходивший от большой мертвой кошки, едва не вызвал рвоту у моей матери. Еще дальше мы подошли к заднему двору мебельной лавки, и я увидел, как двое мастеровых вынесли большой сундук из эбенового дерева, оправленный серебром — такой красивый, что он подошел бы Фараону. Когда мы приблизились, его укладывали на баржу, и Белые-Зубы, самый красивый из наших лодочников, спросил: «Это для Двух-Врат?», и рабочий на причале ответил: «Его отправляют на юг, в поместье Великого Мененхетета», что вызвало взрыв смеха на нашей позолоченной лодке, и даже гребцы осмелились присоединиться к нам, потому что в тот момент мы все, казалось, принадлежали к одной семье.

В конце этого короткого причала, когда мы снова вышли в гавань, воздух наполнился ароматом из лавок с благовониями, рынки в этой части города были больше, показалась школа для жрецов — длинное низкое строение с белыми деревянными столбами. Прямо за ним расположилась лавка париков, и я увидел там один на маленького мальчика — прекрасный синий парик — и собирался попросить мою мать купить его мне в подарок, но наши гребцы налегали на весла, и я почувствовал напряженность на нашей лодке и понял, что мои знатные родственники думают о том, что скоро они увидят Фараона.

В конце канала, там, где мы возвратились в реку, была торговая площадь, заполненная самыми разными жрецами и вельможами, воинами, лодочниками и иноземными торговцами, ремесленниками, крестьянами, рабами, разносчиками воды, проводниками караванов, погонщиками верблюдов и всякими женщинами, там было даже несколько благородных дам. Мне всегда доставляло удовольствие смотреть на этих людей с нашей лодки. Ведь я чувствовал себя в такой безопасности. Совсем другое дело было ходить среди них. Тогда Эясеяб очень боялась, потому что каждый пьяный воин или продавец начинал пялиться на ее бедра (и мне, шедшему рядом с ней и достававшему ей как раз до них, приходилось глядеть им в глаза). Однако на воде я мог быть более беспечным. Разрисованный разными красками полотняный навес каждой лавки и пивной был поднят, развеваясь и хлопая, как парус на ветру: на выходе из гавани я увидел, как у одной из них — она славилась своими жареными гусями — стояли люди ожидая, чтобы взять домой приготовленную птицу.