Ангел Западного окна - Густав Майринк

Сам я тоже не стал искушать судьбу и переехал в Париж. Там меня встретили Турнебус и философ Петр Ремус, знаменитые врачи Рансоне и Ферне, математик Петр Нониус, мой ученик в Эвклидовой геометрии и астрономии. Вскоре аудиторию пополнил король Генрих 1Г, который пожелал сидеть не иначе, как император Карл в Лёвене, то есть у моих ног. От герцога Монтелукского мне последовало лестное предложение стать ректором специально для меня учрежденной академии или же принять профессуру в Парижском университете с весьма многообещающими видами на будущее.

Однако — о легкомысленная юность, склонная всё обращать в забаву! — я с высокомерным смехом отверг эти предложения. Моя тёмная звезда вновь манила меня назад, на родину, так как в Лёвене один таинственный волынщик — почему-то напомнивший мне зловещего пастуха Бартлета Грина, — которого Николай Грудиус, тайный камергер императора Карла, разыскал неизвестно где, очень настойчиво внушал, что мне суждено снискать в Англии самые высокие почести и подняться к вершинам успеха. Слова эти глубоко запали в мою душу, и, кажется мне, был в них ещё какой-то, совсем особый, скрытый подтекст, проникнуть в который я был не в состоянии. Как бы то ни стало, а они звучали во мне и дразнили моё и без того склонное к авантюре честолюбие. И вот я вернулся и сразу погрузился в чрезвычайно опасную и кровавую междоусобицу, которую развязала Реформация между приверженцами папы и Лютера; рожденная на самом верху, в королевской фамилии, она проникла в самую последнюю деревушку, и брат поднял руку на брата, а сын — на отца. Приняв сторону реформаторов, я надеялся единым натиском завоевать сердце евангелически настроенной Елизаветы. Однако о том, как мои честолюбивые планы потерпели фиаско, я уже достаточно подробно изложил в других дневниках и не хочу повторяться.

Роберт Дадли, будущий граф Лестер — за всю жизнь у меня не было преданней друга, — скрашивал дни моего вынужденного затворничества после освобождения из Тауэра, или, вернее, после побега от епископа Боннера, в моём шотландском родовом гнезде в Сидлоу-Хиллз тем, что без конца рассказывал о тех тайных советах и событиях, благодаря которым я оказался на свободе. Я слушал, стараясь не пропустить ни одного слова, и никак не мог наслушаться: какая мальчишеская отвага и зрелая решительность проявились вдруг в принцессе Елизавете! Однако я знал больше, много больше, чего Дадли даже представить себе не мог. При одной мысли о том, что Елизавета сделала для меня всё, что даже для себя самой не сделала бы больше — разве не вкусила она любовной микстуры, которую Маске и Эксбриджская вещунья приготовили из моей плоти? —: и я с трудом сдерживал ликующий крик.

Итак, сила моей магической власти покорила волю леди Елизаветы, моё «я» в виде напитка проникло в её душу, откуда меня отныне уже ничто не изгонит вовеки, ибо если и до сего дня мои позиции незыблемы, значит, даже самые жестокие удары судьбы бессильно разбиваются об их неприступную твердыню! От этой мысли и от веры в действие фильтра, о коем свидетельствовала совершенно невероятная смелость принцессы, я буквально воспрял.

«Я покоряю!» — таков был девиз моего отца, унаследованный им от своего отца, а тем — от моего прадеда, так что девиз сей не менее древен, чем сам род Ди. «Я покоряю!» — таков был и мой жизненный принцип, с самой юности сокровенная шпора во всех моих поступках и дерзаниях, как рыцарских, так и научных. «Я покоряю!» — именно это сделало меня в моём отечестве — думаю, я имею право сказать так, — одним из самых признанных знатоков природы и духа; ещё совсем зелёный юнец, я был уже учителем и советником королей и императоров. «Я покоряю!» — это, и только это, спасло меня от когтей инквизиции!

…спесивый болван! Что же я покорил за эти тридцать лет?! В десятилетия наивысшего расцвета всех моих сил?! Где корона Ангелланда? А где трон, который должно было воздвигнуть над Гренландом и Западными землями, теми самыми, которые ныне названы по имени какого-то оборванца-моряка страной Америго Веспуччи?![31]

Не буду останавливаться на тех пяти убогих годах, которые капризные и злонамеренные созвездия предоставили чахоточной Марии Английской, дабы ввергнуть страну в напрасные смуты и дать возможность папистам установить на этот гибельный срок своё кровавое, фанатичное господство.

Мне же эти годы показались мудрым, обуздывающим страсти даром провидения, так как я использовал этот вынужденный штиль для штудий и тщательнейших разработок моего гренландского проекта. В глубине души я не сомневался, что моё… что наше время придет, время сиятельной королевы и моё, судьбой предназначенного ей супруга.

Оглядываясь назад, мне кажется, таинственные знаки королевского достоинства от рождения были растворены в моей крови. Считаю, как тогда, так и сейчас: уже в детстве сознавал я высочайшее избранничество моё; и, возможно, эта слепая, переданная мне с кровью уверенность никогда не позволяла даже помыслить о том, чтобы хоть как-нибудь испытать те претензии, на коих она основывалась.

Даже и сегодня, после бесконечных разочарований и неудач, эта сросшаяся с корнями моей души вера нисколько не поколеблена, хотя язык фактов упрямо свидетельствует против.

Но против ли?..

Сегодня я ощущаю потребность, подобно рачительному негоцианту, дать самому себе отчет об имеющейся в моем распоряжении наличности, честно внеся свои претензии, сомнения и успехи на соответствующие страницы приходно-расходного гроссбуха моей жизни. Ибо какой-то внутренний голос торопит меня, не откладывая, подвести итог.

Ну что ж, никакими документами или хотя бы просто воспоминаниями, которые давали бы мне право считать, что детство моё прошло под очевидным знаком права на трон, я не располагаю. «А это может быть лишь трон Альбиона!» — вновь и вновь повторяю и чувствую в себе нечто, исключающее малейшую тень сомнения. Как это обычно бывает у аристократов, предчувствующих упадок и бесславный конец своего дома, мой отец Роланд всё чаще пускался в пространные славословия чистоты и величия нашей крови, подчёркивая родство с Греями и Болейнами. Ну а изливался сей поток красноречия по большей части тогда, когда королевский судебный исполнитель оттягивал у нас за долги очередной акр пашни или участок леса. Вот и тут факты свидетельствуют не в мою пользу, так как в моих грезах о будущем воспарял я, уж конечно, не благодаря этим постыдным штрафам.

В общем, как ни крути, а первое свидетельство и первое предвестие моих будущих деяний явилось из меня самого, точнее, из зеркала, в котором я, пьяный и грязный, увидел себя после пирушки в честь моего долгожданного магистерского звания. Слова, которые произнес тогда призрачный зеркальный двойник, по сю пору звучат у меня в ушах гневным обвинением; и ни отражение, ни слова не казались мне моими, ибо видел я себя в зеркале иным, чем был на самом деле, и ту обвинительную речь произнесли не мои губы, а уста моего vis-a-vis в зеленоватой амальгаме. Вот уж где-где, а здесь ни чувства, ни память меня обманывать не могут, ведь, как только зеркало обратилось ко мне, я мгновенно протрезвел и моё сознание стало кристально ясным.