Малахов курган - Сергей Григорьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На левом фланге шеренги сестер Могученко выступала сегодня Хоня в черном платочке. Ее не видели на бульваре с прошлого лета.
– Пойдем познакомимся, – предложил гардемарин. – Эта в черном платочке прямо красавица. Какие тонкие черты лица!
– Все четыре хороши. Это сестры. Мне больше нравится та, что в синем платочке, – задорная девчонка. Только сегодня она что-то печальна.
– Пойдем развеселим…
– Нельзя. Ты, прибыв из Кронштадта, еще не знаешь наших порядков. Видишь, за ними «в затылок» идут трое. Пожалуй, явится и четвертый… Конвой в полном составе!
– Жаль. Впрочем, у меня музыкальное дело. Я кое-что задумал.
– Что еще?
– А вот увидишь или, вернее, услышишь. Прощай!
За сестрами неотступно следовали в ряд: Ручкин, Стрёма и Мокроусенко, каждый за своей милой. Если говорить о Ручкине, то это вышло само собой, что он шел «в затылок» Хоне. Ему сегодня нравилась Маринка – смирная, тихая и печальная. Отчего печаль, Ручкин догадывался: Погребов не пришел. Куда он подевался? Чувствительное сердце Ручкина заходилось от жалости: ему хотелось утешить Маринку.
Ручкин придумывал самые нежные и веселые слова, чтобы развеселить Маринку. Уж не рассказать ли им всем историю, что от царского лекаря Мандта прислан циркуляр: лечить все болезни рвотным орехом?! Уже Ручкин готов был перейти с левого фланга на правый, но подумал: а вдруг только начнешь рассказывать, а Погребов и явится! Нет, не надо! Хоня Ручкину нынче не нравится совсем, даже ни одного обидного слова ему не хочет сказать.
Соперничать с Мокроусенко Ручкину и в голову не приходит. Ольга то и дело оглядывается через плечо и одаривает шлюпочного мастера улыбкой: она только сегодня узнала, что Станюкович хотел повесить Мокроусенко за отпуск леса Тотлебену. Это льстит Ольге, она честолюбива. Мокроусенко смотрит козырем: что и говорить, герой! О Наташе нечего и думать: у нее даже уши порозовели, когда Стрёма начал «в шаг» читать стихи, еще не слышанные никем:
На берегу сидит девица,
Она платок шелками шьет.
Работа дивная, но шелку
Ей на цветок недостает.
На счастье, видит: парус вьется,
Кораблик по морю бежит.
Сердечко у красотки бьется:
На палубе моряк стоит!
«Моряк любезный, нет ли шелку
Хотя немного для меня?» -
«Ну как не быть? Такой красотке,
Ей услужить приятно мне.»
«У нас есть шелк, есть белый, алый.
Какой угодно для тебя?
Но потрудись взойти по трапу
И выбрать шелку для себя».
Она взошла, надулся парус.
Ей шкипер шелку не дает,
Но про любовь в стране далекой
Ей песню чудную поет.
Под шум волны и песен звуки
Она заснула крепким сном,
Но, пробудившись, видит море,
Все море синее кругом.
«Моряк, пусти меня на берег,
Мне душно от волны морской!» -
«Проси что хочешь, но не это.
Мы здесь останемся с тобой!..»
«Откуда у Стрёмы что берется!» – с завистью думает Ручкин.
И Мокроусенко понравились стихи. Наташа вслух призналась Хоне:
– Ах! Если бы я грамоте умела! Я бы списывала на бумагу песни и на сердце их носила. Что за кружево можно из слов сплести!..
Маринка шла поникнув головой.
– Стрёма, чего это Погребова нет? – тихо спросил Ручкин у Стрёмы.
– Погребова нет? Пропал Погребов. Мы все думали: куда он девался? А его – по секрету – с флотской командой в Николаев послали: порох и бомбы принимать…
– Вон что! А скоро ль он вернется? – громко спрашивает Ручкин.
– Когда вернется – как сказать? С транспортом и вернется. Это ведь не морем, а сухопутьем. А скоро дожди пойдут. Дороги испортятся. Месяц пройдет, а то и больше. То ли дело море!..
Разговор идет все время так, будто у сестер свой разговор, а у кавалеров – свой. Переговариваться прямо или разбиться на пары и затеять свой душевный разговор вдвоем днем на бульваре считается неприличным. Поэтому на слова Стрёмы отзывается Ольга:
– Последние денечки, сестрицы, догуливаем: того гляди, дожди пойдут!
В этих словах заключен вопрос, обращенный к Стрёме: «А может быть, Погребов до дождей успеет вернуться?»
Стрёма отвечает:
– Пожалуй, что раньше небесных дождей англичанин с французом начнут нас поливать чугунным дождем со свинцовым градом.
На бульваре заиграла музыка, расстроилась внезапно и замолкла. Сверху послышались крики. Поднялась суета. Народ и с нижней аллеи кинулся наверх. Побежали туда и сестры Могученко. Кавалеры напрасно пытались проложить им дорогу в середину толпы. Народ густо роился около павильона.
В это время на опустевшей верхней аллее показался адмирал Нахимов в сопровождении своего флаг-офицера Жандра. Нахимов остановился напротив павильона и приказал Жандру:
– Александр Павлович, узнайте, что там такое.
– Есть!
Жандр пробился в середину толпы. Узнавая нахимовского флаг-офицера, люди давали ему пройти. Через две-три минуты толпа раздалась надвое, и флаг-офицер вышел оттуда, подталкивая в спины трех юнг; за ними шли капельмейстер оркестра, мичман Нефедов-второй и гардемарин Панфилов. Жандарм в кивере и с саблей шел позади всех.
Юнги озирались волчатами. Веня, увидев Панфилова, показал ему лимон, скорчил рожу и погрозил кулаком.
Капельмейстер откозырял Нахимову и доложил ему о случившемся.
– Ба-а! Да все знакомые лица! – сказал Нахимов, улыбаясь. – Веня, Трифон, Олесь. Что это вы? Зачем ели лимоны?! Ели?
– Ели, Павел Степанович! – в один голос ответили Тришка и Олесь.
– А ты что же, Веня, не ел?
– Уж больно кислый! Да я подумал: снесу лимон батеньке, он любит с лимоном чай пить…
В толпе засмеялись.
– Нехорошо, брат! Вы, значит, сговорились все трое?
– Сговорились, – ответил Веня.
– А ты не съел? Ай-ай-ай! – под общий смех укорял Веню Нахимов. – Всю музыку испортил? Кто вас научил?
– Никто не научил, мы сами, – твердо ответил Веня.
– Маэстро[212], – обратился Нахимов к дирижеру оркестра, – продолжайте концерт…
Капельмейстер откозырял и направился к павильону. Оркестр грянул, очень старательно повторяя неожиданно прерванный «№ 3».
– Жандарм! Доставь юнг ко мне в штаб. Я разберусь.
