О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике - Шейла Фицпатрик

Вопрос о критике со стороны правых вновь возник месяц спустя, когда Политбюро и ЦКК собрались, чтобы разобраться с «контрреволюционной группой» Александра Смирнова, старого большевика из крестьян и бывшего наркома земледелия РСФСР, который в 1930 году был понижен в должности, вероятно, из-за правого уклона и переведен на работу в лесном хозяйстве, и Николая Эйсмонта, работавшего у Микояна, в сфере торговли и снабжения. ОГПУ утверждало, что имел место заговор, но представленные доказательства вызывают сомнения. Видимо, Смирнов, Эйсмонт и другие близкие к ним люди выражали недовольство, которое становилось типичным: смесь умеренно правой критики политики партии с враждебностью по отношению к Сталину и его руководству. Сталин снова пожаловался, что оппозиционеры сваливают все на него, но при этом сказал, что им это не сойдет с рук, поскольку они действительно критиковали партийную линию. Андреев поддержал его, заявив, что цель этой группы, как и других, состоит в том, чтобы избавиться от товарища Сталина, и это совершенно неприемлемо.

Команда, естественно, поддерживала Сталина. Тем не менее было ясно, что многие из них были не готовы выдвинуть обвинения в контрреволюционной деятельности, и вполне может быть, что отсутствие энтузиазма с их стороны привело к тому, что Сталин убавил свой карательный пыл, по крайней мере временно. Некоторые члены команды были расстроены и выражали сочувствие своему старому товарищу Смирнову, что было необычно в таких случаях. Куйбышев назвал Смирнова его прозвищем Фома и сказал, что он знает его как преданного коммуниста еще по дореволюционной нарымской ссылке и что, очевидно, произошло нечто необычное, что сделало старого Фому «совершенно неузнаваемым». Рудзутак, обращаясь к Смирнову на «ты», сказал, что его речь «очень трудно слушать». Обе эти формулировки были глубоко двусмысленными. Микоян, бывший начальник Эйсмонта и, следовательно, тоже потенциальная жертва, до позднего вечера молчал, а затем не смог выдвинуть ни четкого обвинения, ни оправдания; в коротком разговоре со Смирновым он тоже обращался к нему на «ты». Сталин сочувствия не выразил, хотя тоже вспомнил о совместном пребывании в нарымской ссылке со Смирновым, он перебивал его (хотя позже вычеркнул это из протокола) и обращался к нему на «вы». На встрече присутствовали бывшие правые лидеры Рыков и Томский, не в качестве обвиняемых, но в обороне. (Бухарин уехал на охоту на Памир, его отсутствие вызвало несколько злых реплик.) Томскому досталось больше всех, но команда, казалось, разделилась по вопросу о том, считать ли его заблуждающимся другом или уже врагом. Томский все еще был в дружеских отношениях с Орджоникидзе, Куйбышевым и Кировым, чья критика в отношении него была особенно добродушной и почти шутливой по тону, но не с Молотовым и Кагановичем[229]. Вскоре на заседании ЦК Ворошилов говорил о своей дружбе с Томским в прошедшем времени — он, похоже, чувствовал, что дело Томского и Рыкова было безнадежно. Однако он был гораздо более оптимистичен в отношении Бухарина, заявив, что в последнее время тот делал «хорошую честную работу», и он даже надеялся, что заблудший Смирнов в конечном итоге вернется в стадо[230].

Рудзутак громогласно одобрил руководство Сталина на январском (1933) пленуме. «Мы, члены ЦК, голосуем за Сталина, потому что он наш», — сказал он. «Вы не найдете ни одного случая, когда Сталин не был в первых рядах во время самой активной, самой ожесточенной битвы за социализм и против классового врага. Вы не найдете ни одного случая, когда товарищ Сталин колебался или отступал. Вот почему мы с ним. Да, он энергично отрубает то, что прогнило… Он является лидером самой революционной, самой боевой партии в мире… И он не был бы лидером партии, если бы не знал, как отрубить и ликвидировать то, что нужно ликвидировать»[231]. Еще более красноречиво высказался Ворошилов, который высоко оценил великодушие Сталина, о чем свидетельствует его личная забота о здоровье Рудзутака. Странным в комплиментах Ворошилова было то, что все это было написано в частном письме к Енукидзе и в таких продуманных выражениях, что возникает вопрос, действительно ли он обращался к Енукидзе или (через перлюстрацию ОГПУ) к Сталину. Как позже сокрушалась его жена, команда прекрасно проводила время вместе, пока жизнь в партии не стала более сложной, и их взаимоотношения тоже. Письмо Ворошилова косвенно показывает изменение в отношениях в команде, в то время как Сталин пытался делать вид, что ничего не замечает. «Замечательный человек, наш Коба, — заверял Ворошилов Енукидзе, еще более старого друга Сталина, чем он сам, которому не нужно было рассказывать о достоинствах Сталина. — Просто непостижимо, как он может сочетать в себе и великий ум пролетарского стратега, и такую же волю государственного и революционного деятеля, и душу совсем обыкновенного, простого, доброго товарища, помнящего всякую мелочь, обо всем заботящегося, что касается людей, которых он знает, любит, ценит. Хорошо, что у нас есть Коба!»[232]

XVII СЪЕЗД партии, получивший название «съезд победителей», открылся в Москве в конце января 1934 года. Атмосферу съезда можно описать как «уверенная солидарность» — Сталин, которого с восторгом приветствовали делегаты, и остальная часть команды были все время на виду, иногда обмениваясь шутливыми дружескими репликами. Им было важно передать ощущение торжества как местной общественности, так и наблюдателям за пределами Советского Союза, к чьей реакции, в зависимости от обстоятельств, враждебной или сочувственной, Сталин был особенно чувствителен. Сталин выступил с политическим докладом от имени Центрального комитета. Это было государственное выступление, в котором рост советской промышленной мощи в рамках первой пятилетки противопоставлялся депрессии в остальном мире[233]. Молотов, Куйбышев, Каганович и Рудзутак также выступили с докладами. Калинин тоже там был и иногда вставлял реплики как человек из народа. Микоян, Андреев, Ворошилов, Орджоникидзе и Киров присоединились к обсуждению доклада Сталина с точки зрения их ведомств (снабжения, транспорта, обороны, тяжелой промышленности и дел Ленинграда), как от них и ожидалось. Некоторые будущие члены команды делали то же самое: Берия участвовал в обсуждении вопросов по Грузии, Хрущев — по Москве, а Жданов — по Горькому (бывший Нижний Новгород, недавно переименованный в честь писателя Максима Горького)[234]. Никакие препирательства между фракциями не омрачали спокойствие. Как и положено на съезде победителей, произошло примирение со старыми оппонентами: Зиновьев и Каменев, недавно вернувшиеся в партию, хотя и не на высокие должности, выступили в качестве раскаявшихся и уверовавших в сталинскую программу, то же самое сделали и бывшие правые. Даже Бухарину разрешили вернуться, и, помимо одобрения сталинского руководства, он выступил с анализом международного положения[235].