Записки гробокопателя - Сергей Каледин

Вита привычно-весело выпалила и умолкла — больше на веселость пороха не было.

Юрка молчал.

— Ну что ты глядишь, как побитая собака? — Она провела пальцем по переносице: — Заметил, у нас с Ростом у обоих носы сломанные?

— Ему на прыжках, запасником при динамическом ударе.

— А мне Артем, звонарь… Я не рассказывала?

— Нет.

— У нас во дворе церковь была Спас-во-Спасе…

— Спас-во-Спасье, — поправил Юрка.

— Не важно. Артем. Нормальный такой парень. Никакой не Квазимодо. Красивый, положительный. Даже спортивный, в пьесках всегда ходил. Как-то раз на пасху взял нас, всю шпану, на колокольню. Высотища!.. Колокольня получилась как бы в центре: здесь вокзалы, там Сухаревка, и со всех сторон к церкви платочки разноцветные движутся, тихо так…

У Артема кресло деревянное — прямо трон. К полу прибитый. Садится, пристегивает себя — толстущий такой ремень! На руки чуть пониже плеча захваты такие специальные, потом еще — пониже локтя. И еще — на каждый палец. Берет в руки веревку от главного колокола. А ремни, что он нацепил, — они к другим колоколам идут, поменьше. И начал он этот здоровый раскачивать. Медленно так… До-он! До-он! И плечами чуть-чуть поводит, как цыганка. — Вита пошевелила плечами. — Нет, у меня так не получается. И те колокола загудели, а он все большой раскачивает. Тот гудит, от плеча который — тоже гудит, тогда он — нижние, которые к локтям. Эти — тоже, только потоньше. И потом всеми пальцами, как на пианино!.. И пошло!.. Мы к стенке прижались. Артем как дьявол: большой колокол его прямо из кресла рвет! Видно же: ремень до костей вдавился. Чувствуешь, ну… кишки у человека рвутся, ребра хрустят, а рожа блаженная, глаза прикрыты… Все гудит! Все орет! Колокольня качается!.. Облака несутся!.. Страшно!.. Но так здорово!.. такая красота! Я осмелела, наклонилась к Артему — посмотреть, куда веревочки идут. Тут-то он мне и заехал по носу… Ты что — не слушаешь?

— Слушаю, — отвернувшись к окну, буркнул Юрка.

— Ну-у-у… — протянула Вита. — Так дело не пойдет. Один дурак стихи мне на старости лет взялся сочинять, нашел Лауру; этот — носом хлюпает…

— Кто дурак, Рост? — оживился Юрка.

— Кто же еще. Наш.

— На самом деле?

— Хм, — Вита передернула плечами. — Пожалуйста. — Она достала из сумочки сложенный пополам листок бумаги. — Очки забыла. Читай. Ладно бы веселенькие, а то уж совсем замогильные. Читай.

— Когда, отшвырнув сапогом самолет, продираешься сквозь замирающий грохот, вырвав из сердца кремовый ком, ударяешься о безмолвие грота.

Когда спокойной походкой мимо пестрой послеамьенской сволочи уходит любовь, уходит любимая, кивком на ходу поправляя волосы, вместо нее, вместо гибкого рта, вопросительных скул и зеленого пояса остается оконтуренная пустота, которая никогда не заполнится…

Невесело все-таки знать заранее, что не предусмотрено ничего лучше чередования неощутимых граней прошедшего, настоящего, будущего…

— Что такое, кстати, «послеамьенская сволочь»?

Юрка пожал плечами.

— Не знаешь? И я не знаю, — сказала Вита. — А спросить у Роста все руки не доходят, забываю. А что еще за «кремовый ком из сердца»?

— Да это он парашют имел в виду: за кольцо дергаешь, слева на груди парашют раскрывается.

— Так бы и написал, а то догадывайся… Петрарка… Слушай, чтоб не забыла: ты Росту ничего не говори про сегодня, про больницу. Хорошо?

— Ладно, — кивнул Юрка, уставившись в окно. Показались ворота больницы.

— Я скоро, — сказала Вита, выходя из машины. Она подошла к окну на первом этаже, постучала по стеклу пальцем: — Гриня, ку-ку!

Диплом на кладбище

Во время учебы в Литинституте я полтора года работал на Пятницком кладбище могильщиком. Не очень радостным приобретением этого периода жизни стал Александр Сергеевич Воробьев — могильщик экстракласса.

…Пришла пора защищать диплом. А защищать-то нечего. Я раз перенес защиту на год, другой… А на третий ко мне в Бескудниково приехала мать с кастрюлями, сковородками, чуть ли не с битой птицей и заявила: «Хочу узнать, не идиот ли ты окончательный, вшивого диплома сделать не можешь. Буду жить у тебя месяц, варить щи, стирать, короче, обслуживать. Не управишься за месяц, ставлю точку: идиот».

Мне стало невесело, ибо уж очень всерьез все это мама залепила.

— Тебе диплом мой нужен, ты и говори, о чем писать, — буркнул я.

Мать подошла к окну, за ним дымила труба мусоросжигающей фабрики.

— Ты вроде на кладбище работал?.. — задумчиво произнесла она.

— Ну.

— Прекрасная интересная тема, не застолбленная.

— Это про покойников-то?! — искренне изумился я.

— Великолепная свежая тема.

— А сколько страниц надо? — вяло поинтересовался я.

— Ну… скажем, пятьдесят.

Я лениво отлистал пятьдесят страниц, на последней внизу зеленым фломастером жирно написал «П…ц». И сел писать.

Как ни странно, к концу месяца я подобрался к пятидесятой странице, спешно поставил точку и показал маме наработанное.

— Не идиот, — кивнула она, собирая скарб. — Неси в институт.

…смиренное кладбище,

Где нынче крест и тень ветвей.

А. С. Пушкин. «Евгений Онегин».

— Вроде здесь… Да, здесь. Окно открой и под вяз уходи. Топор возьми, корней много. Успеешь к одиннадцати? У них без отпевания. Смотри… Копай глубже, специально просили. Не морщись. Не обидят…

Петрович показал Воробью чуть заметный заросший холмик. Торчал воткнутый в него ржавый трафарет. Фамилии на нем не было — сошла со временем.

«Бесхоз толканули. Ясненько… — Воробей проводил взглядом заведующего, воткнул лопату в холм. — Пахоты хватит, подбой под вяз ковырять».

— Воробей! У них колода, не забудь! — крикнул издалека Петрович. Вспомнив, что Воробей не слышит, вернулся. — Колода у них. Шире бери.

— Мать учи, — с поддельным раздражением отмахнулся Лешка.

— Ну давай, — заторопился заведующий. — Кончишь — в контору скажи. А где твой-то, Мишка?

Воробей не расслышал, присматривался к месту. Не очень-то развернешься: сзади два памятника, спереди вяз чуть не из холма растет здоровый… Землю кидать только в стороны. Потом за досками к часовне идти. И Мишка еще запропастился, сучий потрох.

Вчера вечером, правда, договорились, что Мишка с утра задержится: поедет на Ваганьково за мраморной крошкой — цветники заливать. Воробей знал, что быстро Мишка не обернется: пока купит, пока машину найдет, дай бог к обеду успеть. И все-таки психота закипела. И до больницы-то заводился с пол-оборота, ну а теперь до смешного доходило: спичка с первого раза не загоралась, или молоток где позабудет, или свет в сарае потух — глаза сырели, и начинала трясти ярость. И знал, что потом стыдно будет вспомнить, но поделать с собой ничего не мог.