Великий государь - Александр Антонов

Послов приняли в большом отапливаемом шатре. Были накрыты столы, на них стояло довольно скудное угощение, вино. Когда все подошли к столам, гетман Жолкевский предложил выпить за дружбу и замирение. А пока Станислав говорил, в Смоленске раздались пушечные выстрелы и в польский лагерь полетели ядра. Смолянам ответили польские канониры. Завязалась перестрелка. Ядра разрывались где-то совсем близко, в шатре началось волнение. Но пришёл король, он был спокоен и начал свою речь:

— Вот вы пришли ордою в мой лагерь и вместе со смолянами устрашаете меня, требуете отдать вам моего сына. Зачем же мне покоряться вашей воле? Велите смолянам открыть ворота и прекратить стрельбу. Тогда и поговорим.

— Мы горожанам не указ. Покиньте нашу землю, и наступит замирение, — начал в ответ Филарет. — А сына твоего Владислава россияне готовы признать царём и зовут занять российский престол.

— Но Владиславу ещё рано вставать царём на великое царство. Потому российский трон принадлежит мне, ибо меня тоже звали на царство.

— Ведаем, звали, но не россияне, а тушинские сидельцы. Сие же не есть народ нашей державы, — ответил Филарет. — И грамоты избирательной на тебя нет государь польский.

— Ничего, скоро сия грамота будет. Вот гетман Жолкевский отбывает в Москву и привезёт её.

Филарет понял, почему Сигизмунд устраивал проволочки с переговорами и какую интригу задумал осуществить. И стало ясно теперь, что сию игру затеяли московские правители, отправив в стан поляков многих российских вельмож, кои не желали видеть на российском престоле ни королевича Владислава, ни короля Сигизмунда. Теперь там, в Москве, найдётся немало доброхотов — тушинских перелётов, кои служили Сапеге и Рожинскому. Они подпишут любую избирательную грамоту, а все усилия великого посольства — тщетная маята. В груди у Филарета всё закипело от гнева, но он сдержался и не сказал того, что не положено говорить послу. Однако озадачил Сигизмунда:

— Запомните, ваше величество, непременно одно: на той грамоте должно быть имя первосвятителя Гермогена, а без его подписи та бумага для россиян не указ.

— Но ты, митрополит, ещё не всё посольство. — И король обратился к другим послам: — Что скажешь ты, князь Голицын, и ты, князь Куракин? Вот все вы послы, что скажете? Ну говорите же! Вот ты, князь Тюфякин...

Послы молчали. Даже князь Василий Голицын замешкался с ответом. Тюфякин же смотрел на Филарета. Митрополит видел этот просящий взгляд и знал, чего добивался от него Тюфякин, но не помог тому, считая, что здесь каждый должен опираться на свою совесть. Так бы послы и отделались молчанием, но нарушил тишину неукротимый воевода Ляпунов:

— Мы здесь не по своей воле. И то, что говорили, шло от имени России. И владыко Филарет молвил то, что велели сказать россияне. У нас патриарха чтят как царя и как духовного отца.

— Но вам нужен муж, который бы достойно управлял государством. Вот я и буду таким государем. Говорите же своё.

— От имени всех и говорю, — начал князь Василий Голицын. — Шли к нам в Москву королевича Владислава. А для сего изъяви свою волю в грамоте, и мы будем удовлетворены, уйдём домой.

Гетман Жолкевский, более сдержанный, чем король, и розмыслом побогаче, что-то тихо сказал Сигизмунду. Тот закивал головой и даже улыбнулся. И сказал послам:

— Хорошо, я не сержусь на вас, что вы исполнительны и тверды. Я дам согласие Владиславу выехать в Москву и быть царём. Но при условии, ежели он сам этого пожелает.

— Мы рады твоему согласию, ваше королевское величество, — ответил князь Голицын. — Но спросите сына, согласен ли он принять новую веру?

Сигизмунд глянул на Жолкевского. Тот кивнул головой.

— И об этом спросим — ответил король.

Пока говорили другие, Филарет думал. Он вспомнил ещё одно напутствие патриарха Гермогена.

— К тому же предупреди сына, государь, что крещение принимать ему в Смоленске от архиепископа Сергия, — твёрдо сказал Филарет.

— Эко размахнулись послы! — воскликнул король. — Да кто же откроет ворота в крепость, кто распахнёт врата кафедрального собора для Владислава?!

— Смоляне и откроют когда ты уйдёшь с войском с русской земли.

— Ты, митрополит, дерзишь мне. Я стою под Смоленском потому, что это мой город. И пока не возьму его, пока примерно не накажу смолян за бунт, моё войско будет стоять здесь.

— Добре, государь, стой. Но тогда твоему сыну придётся креститься в Москве, как испокон крестились великие князья и цари. Обряды у нас полные, чистые, купели серебряные, крёстные матери и отцы — достойные, — зачастил Филарет.

— Скажу, скажу о ваших претензиях, — отмахнулся от Филарета король. — Пусть крестится в Москве, ежели пожелает.

— Ещё предупреди, — продолжал Филарет, — что ежели он надумает жениться, то пусть не ищет себе невесту католической веры. Мы сами найдём ему будущую царицу православного христианского обычая.

Сигизмунд промолчал. Он подумал, что великое посольство, во главе которого стоит такой твёрдый блюститель державных интересов и церковных канонов, как митрополит Филарет, будет несговорчиво во всём, что затрагивает интересы России. И потому надлежало подумать о том, как избавиться от этой помехи. Сигизмунд тихо поговорил с гетманом Жолкевским и, наконец, ответил россиянам:

— Я обещаю вам, послы: всё, о чём вы просите, будет мною передано королевичу Владиславу. Ещё обещаю послать в Краков гонцов не мешкая. Уйдут ноне же. Как вернутся, продолжим беседы.

Митрополит Филарет прикинул, что русскому посольству предстоит пребывать в напрасном ожидании ещё недели две. И потому решил немедленно сократить на две трети посольство, дабы оставшиеся не голодали. Когда же Филарет сказал на пути из польского лагеря послам, что намерен делать, все поддержали его. Никому из россиян не хотелось терпеть лишения и голод в стане близ польского войска, всем хотелось поскорее вернуться в Москву, в свои палаты.

Польский король Сигизмунд III никак не мог сложить в гармонию свои замыслы и возможности их исполнения. Он давно мечтал покорить Московию, присоединить её к великой Польше. На то у него не было достаточно войска, потому как в стране шла междоусобица и вельможные паны, князья, гетманы были озабочены защитой своих владений или захватом чужих, то пустовала королевская казна, потому как все деньги от доходов уходили на бесконечные балы, торжества и прочее. Сигизмунд уже и не помнил, когда у него было достаточно денег. Он даже обращался с поклоном к папе римскому Павлу V и просил у него на войну с «азиатами» сорок тысяч талеров. Но папа Павел V послал ему вместо денег под Смоленск шпагу, освящённую в Ватикане в день Рождества Христова. И потому обширные замыслы Сигизмунда к концу 1610 года мало-помалу угасли. Ещё год назад он надеялся легко покорить Смоленск, считая, что эта крепость и недели не выстоит перед его героическим войском. Но войско оказалось отнюдь не героическим и не умело, а скорее, не хотело штурмовать крепостные стены. В течение года королевским канонирам не удалось даже проделать брешей в каменной преграде. Польские пушки только гремели страшно, но против русских стен оказались бессильны.