О любви - Стендаль

грозит истощить самый источник. В Риме, вследствие слабого интереса к событиям каждого дня, вследствие глубокого сна всей внешней жизни, чувствительность скопляется для страстей».

Глава XLIV

Рим

Только в Риме[139] порядочная женщина, имеющая собственную карету, способна с чувством сказать другой женщине, своей простой знакомой, как это я слышал сегодня утром: «Ах, моя дорогая, не люби Фабио Вителлески! Лучше влюбись в разбойника с большой дороги. Несмотря на свой ласковый и сдержанный вид, он способен пронзить тебе сердце кинжалом и сказать с любезной улыбкой, погружая его тебе в грудь: „Милая, разве тебе больно?“ И все это говорилось в присутствии хорошенькой пятнадцатилетней девочки, дочери той дамы, которой давали совет, девочки притом очень бойкой.

Если уроженец Севера имеет несчастье не возмутиться при первой встрече с этой любезной естественностью Юга, которая есть не что иное, как простое проявление величественной природы, облегчаемое отсутствием хорошего тона и всякой интересной новизны, через какой-нибудь год пребывания в этих краях женщины всех других стран покажутся ему невыносимыми.

Он видит француженок с их грациозными ужимками[140], таких любезных и соблазнительных в течение трех первых дней, но скучных на четвертый роковой день, когда мы вдруг замечаем, что вся их грация подготовлена заранее и разучена наизусть, что она вечно одна и та же каждый день и для всех.

Он видит немок, таких естественных, предающихся с такой готовностью порывам воображения и часто при всей их естественности обнаруживающих лишь внутреннее бесплодие, надоедливость и нежность, достойную лубочных романов. Известная фраза графа Альмавивы кажется произнесенной в Германии: «В один прекрасный вечер мы удивляемся, найдя пресыщение там, где искали счастья».

В Риме иностранец не должен забывать, что если нет ничего скучного в странах, где все естественно, то все худое здесь гораздо хуже, чем где бы то ни было. Если взять хотя бы мужчин[141], здесь появляются в обществе уроды такого сорта, которые в других местах прячутся. Это люди столь же страстные, как проницательные и слабодушные. Злая судьба сталкивает их с какой-нибудь титулованной женщиной; влюбленные до безумия, они пьют до дна чашу горечи, видя, как им предпочитают соперника. Они постоянно перед глазами, чтобы служить помехой счастливому любовнику. Ничто от них не ускользает, и все видят это; но они не перестают вопреки всякому чувству чести мучить женщину, ее любовника и самих себя, и никто их не осуждает, ибо они делают то, что доставляет им удовольствие. В один прекрасный вечер любовник, выведенный из себя, награждает их пинками ноги в зад; на другой день они приносят ему свои извинения и снова начинают упорно и невозмутимо изводить женщину, любовника и самих себя. Страшно подумать, сколько горя эти низменные души вынуждены поглощать ежедневно; и будь у них хоть на крупицу меньше низости, они, несомненно, стали бы отравителями.

Равным образом только в Италии можно встретить юных и элегантных миллионеров, которые великолепно содержат танцовщиц из большого театра на виду и с ведома целого города, затрачивая на это не более тридцати су в день[142]. Братья… блестящие молодые люди, которые вечно бывают на охоте или катаются верхом, загораются ревностью к одному иностранцу. Вместо того чтобы отправиться к нему прямо и выразить свое неудовольствие, они исподтишка распространяют в обществе слухи, неблагоприятные для этого несчастного иностранца. Во Франции общественное мнение заставило бы этих людей доказать правоту своих слов или дать иностранцу удовлетворение. Здесь общественное мнение и презрение ровно ничего не значат. Богач всегда может быть уверен, что его всюду хорошо примут. Миллионер, обесчещенный и отовсюду изгнанный в Париже, может спокойно направиться в Рим: его здесь будут почитать в соответствии с количеством его экю.

Глава XLV

Об Англии

За последнее время мне часто приходилось иметь дело с танцовщицами театра Дель Соль в Валенсии. Меня уверяют, что некоторые из них весьма целомудренны; это потому, что ремесло их слишком утомительно. Вигано заставляет их репетировать свой балет «Еврейка из Толедо» ежедневно с десяти часов утра до четырех и с полуночи до трех часов утра; кроме того, они должны танцевать каждый вечер в двух балетах.

Это мне напоминает Руссо, который предписывал Эмилю побольше ходить. Сегодня в полночь, прогуливаясь на холодке по берегу моря вместе с маленькими танцовщицами, я думал о том, что сверхчеловеческая нега свежего морского ветерка под валенсийским небом, покрытым роскошными звездами, которые кажутся здесь совсем близкими, неведома нашим унылым, туманным странам. Ради одного этого стоит проехать четыреста миль; это мешает также задумываться, потому что ощущения здесь слишком сильны. Я думал далее о том, что целомудрие моих маленьких танцовщиц отлично объясняет тот путь, каким идет мужское высокомерие в Англии, стремящееся понемногу восстановить в обиходе цивилизованной нации гаремные нравы. Легко заметить, что некоторые английские девушки, при всей красоте и трогательном выражении лица, страдают недостатком мыслей. Невзирая на свободу, которая лишь недавно изгнана с их острова, и на восхитительную оригинальность национального характера, им не хватает интересных мыслей и оригинальности. Часто в них нет ничего замечательного, кроме странной щепетильности, и это вполне естественно, ведь стыдливость английских женщин – предмет гордости их мужей. Но, как ни покорна рабыня, ее общество вскоре делается тягостным. Отсюда для мужчин необходимость мрачно напиваться каждый вечер[143], вместо того чтобы проводить, как в Италии, вечера со своими любовницами. В Англии богатые люди, скучая у себя дома, под предлогом необходимости телесных упражнений делают пешком четыре или пять миль ежедневно, как будто человек создан и послан в мир для того, чтобы бегать рысью. Таким образом они расходуют нервный флюид с помощью ног, а не сердца. После этого они осмеливаются говорить о женской щепетильности и презирать Испанию и Италию.

Напротив, нет людей более праздных, чем юные итальянцы; движение, которое ослабило бы их чувствительность, им отвратительно. Время от времени они предписывают себе прогулку в полмили как неприятное лекарство для поддержания здоровья; что касается женщин, то римлянка за целый год делает меньше концов, чем юная мисс в течение одной недели.

Мне кажется, что гордость английского мужа заключается в том, чтобы искусно возбуждать тщеславие своей бедной жены. Прежде всего он убеждает ее, что не следует быть вульгарной, и матери, которые готовят дочерей для приискания мужа, отлично усвоили эту мысль. Отсюда мода, гораздо более нелепая и деспотическая в благоразумной Англии, чем на лоне легкомысленной Франции: на Бонд-стрит была изобретена carefully careless[144]. В Англии следовать моде – долг, в Париже – удовольствие. Мода воздвигает в Лондоне гораздо более несокрушимую стену между Нью-Бонд-стрит и Фен-черч, нежели в Париже между