Тени черного пламени - Алексей Колентьев

Глаза Григорьева блеснули лихорадочным огнем, я вдруг как наяву увидел тот полуподвал. Почувствовал запах мочи, дерьма и мертвечины вперемешку с пороховой гарью. Вспомнил, как мы на троих добили последний окурок найденной в кармане Иванова бушлата «Примы». Услышал, как «духи» орут в мегафон матерные ругательства, мешая их с предложениями о сдаче в плен. Все снова было рядом, война опять показала свое лицо, даже когда прошло так много времени. Говорят, что и самого времени как такового вовсе не существует. Нет ни «вчера», ни «завтра». Есть только одно понятие – «всегда». Только люди представляют себе время как реку, текущую из одного края в другой. И в тот миг за столом в прокуренном кабаке я почти физически ощутил правоту тех, кто так считает. Нет ни прошлого ни будущего, все взаимосвязано и происходит одновременно. Нет забвения, есть только вечный миг, бег которого прервет лишь смерть. Или нет?

Но вслух я сказал нечто иное, не все следует произносить, иначе подобные разговоры будут длиться вечно:

– Брось, Иван! Ты пришел, когда я позвал. Теперь я помог тебе, хотя это были всего лишь деньги. Мы даже не квиты, брат.

Григорьев опять прищурился и обескураженно покачал головой. Он был совершенно седым, морщины избороздили не старое еще лицо, словно у глубокого старика. Война пьет нашу жизнь полной чашей, даже когда мы воюем только с собой.

– Нет, Антон. Там было проще: «духи» и офицеры на одной стороне, а мы на другой, стоим друг за друга. Против тех и других!.. Все просто, враг известен. Друзья тоже. А на гражданке никто тебе ни друг, никто не враг. Кругом только приятели и знакомые. Нет друзей, только ты да еще Юрка вот…

Потом мы еще некоторое время молча пили, изредка перебрасываясь короткими, только нам понятными фразами. Потом пели старые песни и силились вспомнить тех, кто больше с нами за стол не сядет никогда. Мы даже вместе так и не сумели вспомнить того отчаянного парня, который засел на втором этаже и почти час прикрывал наш отход, почти бегство. Никто его не просил, никто его не знал, все помнили только то, что он сделал. Может быть, в этом и есть смысл памяти живых о мертвых? Может быть, главное, чтобы было кому вспоминать о том, что сделано и как? Я уже почти второй десяток лет пытаюсь ответить на этот вопрос, но пока тщетно, пока что мертвые просто сделали что-то и ушли. Это их право, право на покой.

Григорьев ушел на следующий день после этого разговора. Ушел с караваном, который как раз охраняли эти двое бойцов, иссохшие тела которых я сейчас нашел у ворот. Опять же в угаре событий я так и не вспомнил о том, добрался ли Григорьев до Кордона или нет. Помню, как на прощание мы обменялись личным оружием. Я отдал ему своего «германца» UCP[13], а он подарил мне своего «грача», почти такого же, как тот, который разрезало паутиной в тот злосчастный день. У КПП мы расстались, крепко обнялись на прощание, а через два часа я уже шел к точке, где разбилась итальянская вертушка с гуманитарным грузом. Тогда нам удалось спасти обоих пилотов и троих еле живых журналюг с российского ТВ. Сопровождавшие груз трое врачей из какого-то онкологического центра не выжили. Эпизод с Кротом отошел на второй план, сейчас я даже не смогу точно припомнить, что еще, кроме вечного движения, занимало меня тогда.

– Эй, Солдат! Аллея за пакгаузами, северо-восток. Иди к нам, тут кое-что по твоей части.

Это был Стах. Голос охранника ничего, кроме обычного в таких случаях напряжения, не выражал, поэтому я сначала спрятал жетоны бойцов в нагрудный карман разгрузки и только потом вышел из сторожки. Снова зайдя в ворота, свернул в аллею из высоких, засохших теперь тополей и, пройдя почти до конца, увидел стоящих возле открытого канализационного люка обозников. Гуревич, стоя на четвереньках, пристально смотрел в жерло колодца, а Стах озирался по сторонам. Завидев меня, охранник хлопнул сержанта по плечу, отчего тот, заметно вздрогнув, отпрянул. Бурча что-то неразборчивое, альфовец поднялся на ноги и показал мне на раскрытой ладони «эфку» и моток почерневшей от непогоды медной проволоки.

– С тропинки снял. Давно стоит, там все в пыли было.

Я принял гранату и, осмотрев, увидел красную полоску, нанесенную на корпус запала. Все правильно, это специальный для растяжек. Дело в том, что за то время, пока сработает штатный запал, проходит три-четыре секунды, и любой, кто зацепит подлянку, вполне может выжить. Поэтому запал для растяжки вымачивается в керосине, тогда время срабатывания сокращается и подрыв происходит мгновенно. Я выкрутил запал и вернул части гранаты Гуревичу.

– Эта «фенька» тут лежит полгода реального времени или около того. В здании, скорее всего, найдем еще три таких. В вестибюле и на лестницах, ведущих на этаж.

Обозники переглянулись, точное время и прочие детали всегда так действуют на людей, даже бывалых.

Стах невольно потянулся к затылку, чтобы почесать его, но, вовремя отдернув руку, спросил:

– А откуда такая точность, Солдат?

– Эти двое жмуров у ворот оба из конвойного взвода. Лейтенант Никольский и ефрейтор Баранов. Последнего не знал, но лейтенант вел караван примерно через два месяца после Исхода.

Гуревич встрепенулся, видимо, он каким-то боком был причастен к этой операции, потому что, забыв об изумлении, невольно сделав пару шагов в сторону ворот, вдруг замер на месте:

– Помню… Тогда маршрут еще только прокладывали, погибло человек десять. Из удачного поиска вернулся как раз Никольский, я тогда только в отряд пришел, в новичках на КПП стоял сутками напролет.

Еще один фрагмент мозаики встал на место. Выходит, Крот пошел не просто со знающим проводником, его караван вел ас. Но все еще оставалась последняя надежда на то, что конвойщик просто вел другую группу в расположение отряда и Иван сейчас на своем отвоеванном заводе, крутит петарды.

– Никольский этот маршрут открыл?

– Да, был одним из первых, кто пять раз провел обозы без потерь и в рекордные сроки. Наверное, вы правы, на этот раз не удалось. Что могло случиться?