Свободная ладья - Гамаюнов Игорь

Да, вот оно, наваждение, с которым живёт он много лет; оно возникает после второго стакана: этот тусклый зал, алюминиевые миски, жующие лица, нет, теперь не зал, а блиндаж, из которого его вытолкнул ужас несущейся на него смерти – выбросил под артобстрел, в извилистые окопные переходы. По ним он тогда, в 43-м, перебежал в другой, соседний блиндаж – там, в моргающем свете, такие же отстранённо-сосредоточенные лица и такая же, бьющая в сердце, тревога. И она опять катапультировала его наверх, в свистяще-воющий ад. По тем же переходам он вернулся и остолбенел, увидев там, откуда убежал, дымящуюся пороховой вонью воронку, вздыбленные брёвна наката, куски человеческих тел… Назад, только назад!.. Земля тряслась, норовя выскользнуть из-под его ног. Добежал. Но и там, где он только что спасался, уже зияла чёрно-дымная яма, и странное чувство, состоящее из смертного ужаса и радости нечаянного везенья, навсегда засело в нём как глубоко застрявший осколок.

Заизвестковавшись, он там, в душе его, не умер – он там жил своей самостоятельной властной жизнью, заставляя Афанасьева снова и снова приходить сюда, в чайную, смотреть на жующие лица, пить стакан за стаканом и ждать приближения жуткой пустоты под сердцем.

«Что вы понимаете в этой жизни?» – думал Семён Матвеевич про молодых водителей грузовиков в чайной, про Бессонова и Прокофьеву, вместе ушедших после педсовета, про жену и сына, про всех, не способных вникнуть и оценить его душевную муку.

Он пересёк припорошённую влажным снегом улицу, скрипнул калиткой, поднялся на крыльцо, открыл входную дверь. В комнате бесновались фокстротные ритмы «Рио-Риты». Ворвавшись туда, Афанасьев увидел тощую фигурку сына, охваченную ритмическими конвульсиями. Вот оно, глупое легкомыслие! Для них жизнь – танец!

– Ты что здесь творишь? – хрипло выкрикнул он. – Прекрати сейчас же!

И, кинувшись к патефону, захлопнул его.

Тяжело дыша, как после стометровки, Виктор стоял перед отцом, опустив голову.

9 Гнездо аиста

Директрисе Прокофьевой, приехавшей в Олонешты из Ленинграда, всё здесь казалось странным. В особенности – идущий с ней по улице Бессонов.

Они шли гуськом, вдоль заборов, где была натоптана тропинка в раскисшей от влажного снега улице. Впереди рыжая Ласка, за ней Александра Витольдовна (в резиновых сапожках с белым кантом, в пальто с лисьим воротником, кажется, единственным в этом захолустном райцентре) и Бессонов с портфелем.

Александр Алексеевич посвящал директрису (голос глуховато-размеренный, лекторский) в особенности местного климата с маломорозной зимой, обильной туманами и оттепелями, с ранней весной, когда буйствуют белым половодьем цветущие сады и звучит по ночам в камышовых зарослях трескуче-звонкое лягушиное пение, с избыточно жарким летом, обламывающим сочными плодами ветки яблонь и груш, с тёплой длинной осенью – она пахнет молодым вином, грецким орехом и палой листвой, медленно уходя в дождливый сумрак новой зимы.

А сейчас в переулках, круто сбегавших вниз, к Днестру, за камышовыми крышами, прозрачными садами и пустыми огородами ленинградка Прокофьева видела подёрнутую туманной дымкой речную пойму – схваченное льдом извилисто-белёсое русло и бурые тростниковые чащи с матовыми проплешинами озёр.

– Там вы охотитесь? – кивнула Александра Витольдовна в сторону матовых пятен. – Я слышала, вы несколько лет назад стали в Молдавии знаменитостью – больше всего волков подстрелили. Это правда?

– Почти правда. Если быть точным, то больше всех настрелял егерь из Чобруч – одиннадцать особей. Я только девять. В тот год их развелась тьма-тьмущая, и Кишинёв объявил конкурс на их истребление. Мы стали делать засидки – это такие укрытия, чаще всего на деревьях. Ночью подманивали прикормкой. А когда они подходили, стреляли в них. Дуплетом. Сложность в том, что больше двух за ночь взять не удавалось, остальные уходили.

– И всё это вон в тех плавнях?

– Там редко. Обычно на холмистых склонах, у оврагов. А в плавнях весной и осенью мы стреляем вальдшнепов и уток. Так развлекается и подкармливает себя большая часть здешнего мужского населения. В том числе и наш завуч Афанасьев.

– По-моему, он к вам чересчур критичен. Не находите?

Боясь показаться наивной, Прокофьева сопровождала свои реплики затаённой усмешкой, адресованной словно бы и самой себе, а не только собеседнику.

– Пожалуй, да. Но это потому, что я лучше его стреляю. Шучу.

– И всё-таки?

– Причина, я думаю, в чрезмерном педантизме Семёна Матвеевича. Его требования сочинять подробные поурочные планы для меня невыносимы, хотя я их исправно пишу. Правда, с устными, для завуча, ироническими комментариями, на которые он слишком серьёзно реагирует. Но, согласитесь, уроки не могут быть одинаковы, они тоже зависят от настроения, от, извините, чувств, которые трудно планировать.

– Но должна же быть во всём какая-то регламентация.

– Только не в сфере чувств… Я тут как-то на этот счёт стишки сочинил, шуточные, конечно:

Я каждый день живу по плану,

По плану ем, по плану сплю,

По плану составляю планы,

Но не по плану я люблю…

– Поэтому и живёте на два дома?! Знаете, ваше обитание в хатке, переделанной из летней кухни, производит на всех странное впечатление. Особенно – на районное начальство.

– Но тем не менее наше начальство прекрасно осведомлено: живу я с женой и сыном во-он в том длинном доме с аистиным гнездом на крыше. А хатка моя почти рядом, в переулке, две минуты ходьбы. В ней у меня что-то вроде кабинета для проверки тетрадей и хранения охотничьих принадлежностей, а то ведь мой шустрый сын, знаете ли, норовит их инспектировать. И – никакого масонского общества, клянусь вам! Заходят, правда, мальчишки поговорить про охоту и рыбалку, но в масоны они не годятся. Хотите, заходите и вы с ними. Поболтаем.

Прокофьевой пора было сворачивать, и, прощаясь, она сказала:

– Как бы вы к планам ни относились, постарайтесь всё-таки наладить отношения с Афанасьевым. Ладно?

Она улыбнулась, но в голосе её легко улавливалась некая начальственная прохладца. «…И улыбка у неё, – подумал Бессонов, усмехнувшись, – мраморная. Богиня Афродита, прибывшая с далёкого Севера».

…У переулка, который вёл к его хатке, Бессонов, не сворачивая, толкнул калитку, пересёк широкий двор, поднялся на крыльцо левой половины дома – там его семья снимала две комнаты и небольшую терраску, увитую виноградными плетями с высохшей прошлогодней листвой. Дом этот обладал счастливой отметиной: на гребне крытой камышом широкой крыши громоздилось пышное, сплетённое из торчащих веток аистиное гнездо, пустовавшее зимой и обитаемое летом. В нём две длинноногие белые птицы с чёрной окантовкой широких крыльев в мае – июне высиживали яйца, а всю остальную часть лета выкармливали птенцов, ничуть не смущаясь близостью людей, наблюдавших их семейную жизнь.

На террасе сопровождавшая Бессонова собака привычно улеглась у двери в прихожую, зная: хозяин здесь задержится ненадолго.