Единственные - Далия Трускиновская

– Две с корицей, – сказала Илона.

– И мне, – добавила Регина.

– Ну, значит, и мне.

Как вышло, что корректура пристрастилась именно к этим булочкам, никто не знал.

Рома пропадал буквально пять минут, за это время Илона успела постелить на стол стянутую в типографии белую бумагу. Он влетел, улыбаясь, высыпал на бумагу добычу – и тут же Илону словно сквозняком вынесло из комнаты. Запахом корицы так шибануло в нос, что на глаза навернулись слезы. Он был совершенно невыносим.

– Илонка, ты чего? – крикнул вслед Рома.

Она прислонилась в коридоре к стене и стала глубоко дышать, это помогало справиться и со слезами, и с внезапной тошнотой.

Рома выскочил следом.

– Что с тобой? – спросил он. – Тебе плохо?

– Нет, ничего… Я, кажется, отравилась…

– Чем?

– Не знаю. Колбасой, может быть?

Она врала – на завтрак у нее были бутерброды не с колбасой, а с плавленым сыром. Но то, что в столе заказов подсовывают упакованную намертво позеленевшую колбасу, знали все – и на нее можно было списать придуманное отравление.

Илона растерялась – как же работать в крошечной комнатке, наполненной ядовитым запахом? И ей не показалось странным, что первая мысль была о работе.

– Я могу принести активированный уголь, – неуверенно предложил Рома.

– Ну, принеси, – позволила она, и Рома умчался в типографский медпункт.

В коридор вышла Регина.

– Что это с тобой, козочка?

– Не знаю.

Она не могла позволить Регине копаться в своей жизни. И поэтому она просто ушла от разговора – ушла в самом прямом смысле слова.

В телетайпной как раз была смена караула – Анна Ильинична, работавшая с утра, уже собиралась домой, а Вика Кулешова, сменщица, доставала из сумки свое вязание – не такое великолепное, куда как попроще.

– Анна Ильинична, это какой-то кошмар! И еще репетиция сегодня!..

– Где кошмар, какой кошмар, садись, говори толком, не тарахти.

– Давайте лучше выйдем, – взмолилась Илона.

И в закутке, возле двери, из-за которой просачивались типографские запахи, она рассказала о булочках.

– Значит, все сегодня началось? Ой, божечки мои… Я, когда Лидку носила, на сало и курятину смотреть не могла, а соленые огурцы – хоть весь бочонок…

Илона вся, и душой, и умом, сопротивлялась мысли о беременности.

– Какая у тебя задержка? – спросила Анна Ильинична.

– Я не знаю. У меня как когда – бывает, ждешь сегодня, а оно – через неделю, а бывает, что вдруг.

– Ой, божечки мои, ну что ты за растяпа? Когда последние краски были?

– Что?..

– Крови.

Илона с перепугу не могла вспомнить – да и на что ей было запоминать эти даты, когда случится, тогда и ладно.

– Звони Лидке, – велела Анна Ильинична. – А в корректуре скажешь – у меня чаю попила. Сейчас Вику попросим, она вскипятит.

Для этой надобности в телетайпной был старый и уже опасный электрочайник.

Анна Ильинична не доела свой обед, в картонной коробочке лежал сырник – хороший и пышный домашний сырник, при нем – два оладушка, хотя и холодных, но очень вкусных. Оладьи Анна Ильинишна пекла – объедение, как-то хитро заводя для них опару и обходясь без яиц.

– Вы тогда мои булки заберите у Ромы, – сказала Илона. – Можно, я от вас позвоню?

Но первый звонок она сделала не Лиде, а Яру. Яр отсутствовал – бегал по своим загадочным делам, добывал юбки, продавал брасматики. Анна Ильинична вышла из телетайпной, а звонить Лиде Илона побоялась – правда сейчас казалась самым страшным, что только бывает на свете.

Она доработала смену, вышла из редакции и встала на перекрестке столбом: репетиция или, или?..

Она боялась, что увидит Буревого – и сделает какую-нибудь невероятную глупость. А Яр потом за эту глупость устроит ей хорошую головомойку.

Но не видеть его она уже не могла. Это было как глоток кислорода – его голос, то звонкий, то приглушенный, то понемногу набирающий силу; его руки, умеющие все выразить без слов; его спина – прямые плечи, тонкая талия, торс чуть ли не треугольный; его глаза, особенно когда он щурился и усмехался… видеть эту усмешку – уже счастье… вот просто смотреть и смотреть…

И думать: мой, мой…

Она пошла в сторону вагоностроительного вдоль трамвайных рельс. Время еще было, и пройти пешком остановку-другую даже полезно. Тем более – мимо парка, хоть воздухом наконец подышать после типографских ароматов. Илона не понимала, как там целый день выдерживает бригада. Правда, бригада верстальщиц получала молоко за вредность; линотиписты, кажется, тоже.

– Илонка! – услышала она.

Ее окликнула бывшая однокурсница Оля.

– Откуда и куда? – спросила Оля.

– С работы, я в редакцию устроилась, и в гости.

Докладывать про «Аншлаг» Илона не стала.

– А почему не ко мне? Пошли! Я вон в том доме живу!

– Переехала, что ли?

– Ну да! Пошли! Посидим, мой Гошка придет, а он ведь, ты ж его знаешь, никогда один не приходит! Обязательно кого-нибудь притащит! У нас гитара! Гошка знаешь как поет? Идем, чего ты?

Оля, судя по всему, была довольной и счастливой женой. Но счастье далось ей непросто – она долго сражалась за Гошку, который был не танкистом, обреченным до скончания дней прозябать в дальнем гарнизоне, а инженером-строителем в богатом тресте. Поскольку он имел высшее образование, молодой жене распределение уже не грозило.

– Как там наши? – спросила Илона. Наших было тридцать душ – надолго бы хватило рассказывать. И ноги сами пошли туда, куда повела Оля.

Илона прикинула – если провести у Оли час, а потом повезет с трамваем, можно успеть на репетицию. Но тут она дала маху – Олино жилище было приютом всех давних стройотрядовских друзей Гошки, и как раз двое ждали его на лестнице. Оля впустила их в квартиру и принялась хозяйничать, Илона только удивлялась и любовалась.

Есть женщины, созданные для организации домашнего уюта, и Оля как раз была такой – невысокая, полненькая, лицо – в светлых кудряшках, этакий ангелочек-переросток. Моментально был накрыт стол, посреди стола встали четыре бутылки вина – красного и белого.

– Ну, за знакомство! – сказал бородатый Шур-Шурыч. И Илона, расслабившись в приятном обществе, охотно выпила за знакомство. Потом прибежал Гошка, принес еще бутылки, среди них Илона заметила водочную. Водку она отродясь не пила, но Гошка уговорил попробовать. После двадцати пяти грамм жизнь стала радостной, а все утренние и дневные события отлетели куда-то в сторону, в сумрак. Оля нажарила пельменей, целых три пачки, и объяснила, что для покупных пельменей это самое лучшее употребление, они – отличная закуска. И действительно, пельмешка за пельмешкой, и еще двадцать пять грамм, и еще полдюжины пельмешек, – вся эта роскошь спасла Илону.