Влюбленный без памяти - Ксюша Левина

обману, если скажу, что все было хорошо. Во-вторых… чувствую, что он меня тупо использует. Потому что ему нравится моё тело, и он рассчитывает, что все вспомнит, если мы потрахаемся…

– Ну у тебя зае**сь тело… и что плохого потрахаться?

– Потому что это ничего не изменит. Я как будто заведу интрижку, не изменяя при этом мужу. Мужу, которого брошу, как только он все вспомнит. Он меня не хочет, он меня не знает. Его тело реагирует на меня чисто по привычке, мне кажется. А пустая голова не засоряет эфир помехами.

– И что ты предлагаешь?

– Не усложнять. Пусть вспомнит.

– И уйдёт навсегда?

– Никуда не денется, у нас трое детей – это раз. Я сама не знаю, чего хочу – это два.

Ника опускает руки на мои плечи и коротко их сжимает, будто собирается делать массаж.

– Разберись, обязательно.

Она гуляет кончиками пальцев по моим рукам, и я знаю, что если открою глаза – увижу, что она откинула голову и расслабленно сгорбилась.

– Я не стану девочкой на ночь… —говорю я сама себе.

– Никогда.

– Я стою большего.

– Абсолютно.

– Почему всех, кто мне дорог, я так же ненавижу, как люблю?..

– Не знаю. Поговорим об этом?

И я начинаю часто дышать, чтобы не заплакать, а Ника гладит мои плечи, пока я не сворачиваюсь на её руках в клубок.

Глава 23. Сейчас

Мне тесно в людях. В маме, в Марке, в Нике. Единственные люди, в которых я плещусь, как в океане – дети, и я не понимаю, насколько это нормально. Ника говорит, что нормально, но это она творила своими руками ту часть меня, которая говорит про феминизм, сильных женщин и уверенность в себе.

Маша снова у меня, и я сижу напротив неё и думаю, тесно ли мне в этой взрослой девочке? Мне с ней интересно, пожалуй, и я жду от неё чего-то нового, а от мамы или Марка – нет. Неужели я ненасытное существо, не способное производить эмоции от одних и тех же людей бесконечно? Пожалуй, так.

Маша хмурится и вскидывает голову.

– Ты гуляла?

– Да. Гуляла.

– Как дети? – она напряжена.

Сегодня между нами снова тяжесть недавней ссоры, она висит, как душный запах гари, который долго не выветрится из одежды и мебели, будет бесконечно напоминать о потерянном в пожаре.

– Папенька их встретил, разместил. Они с Софьей Марковной стараются быть в мире и согласии. Соня в восторге от Испании, Максим боится воды и не хочет учиться плавать, Егору нравится какая-то соседская собака.

Мы снова замолкаем, и Маша кивает несколько раз, а потом радостно улыбается, потому что в комнату входит её Птиц и смотрит на нас поверх каких-то распечаток.

– Мир? – напряжённо спрашивает он.

– Мир, – весело кивает Маша, но я вижу, что она хочет немедленно сбежать.

Мне становится ясно в одну секунду, как трудно восстанавливать то, что было разрушено. Я хочу как в сказке, чтобы злодейка, которая «запуталась», все поняла и сердце её растаяло, а все начали делиться с ней конфетами и петь финальную песню про любовь и дружбу. Маше тоже неловко за этот «мир», и она куда больше хочет, чтобы её Важный Птиц думал, что все хорошо, чем воплотить это в жизнь на самом деле.

Неужели, если Марк вернётся, все будет так же? Неужели, мы сядем и будем вот так молчать, делая вид, что счастливы, а потом ложиться в одну кровать и ждать утра, уставившись в потолок? Это ничем не отличается от наших будней до аварии.

Я не хочу заискивать перед Машей. Я уже попросила прощения, и его приняли – что дальше? Что делать, чтобы все и правда вернулось, а не «как будто»? Я должна исправить последствия… сама. Но когда Маша уходит, я испытываю облегчение, я могу продолжать рефлексию.

Тишина, одиночество. Закрываю глаза и начинаю разбирать все чувства и мысли по полочкам на виртуальном стеллаже. А потом понимаю, что уже близится три часа дня. Ещё чуть-чуть – и день пройдёт, то, что не сделано до обеда – не сделается до завтра.

Как есть в домашнем иду в гараж и включаю в машине свой новый плейлист, безжалостно заткнув Эльзу на полуслове.

* * *

Марк меня не ждал, он заспанный и помятый. У него ещё есть проблемы, и он должен много отдыхать, но не делает этого и иногда вырубается. Он милый, но смотрит на меня задрав нос. Без рубашки, и явно рад этому.

– Что нужно?

– Навещаю тебя. Нельзя?

Он просто разворачивается и делает знак рукой, что я могу войти, а потом достаёт вторую чашку для кофе. Он хочет пить со мной кофе. Мило.

Его жесты ленивы, он хочет выглядеть расслабленным и безразличным – это все мне знакомо. Мне кажется, что если прямо сейчас влить в его голову все воспоминания, он тут же сникнет, замкнётся, нахмурится. Хочется рыдать и истерить, вопрошать «Что, блин, я сделала не так?» Неужели я за десять лет своими руками сделала из наглого хищного тигра апатичного домашнего котика?

От этой мысли все внутри холодеет, сбежать бы сейчас, потому что эта иллюстрация моей деятельности просто пугает. Но вместо побега берусь за чашку. Мы любим кофе и умеем его готовить – это семейная фишка, как вино, виски, секс или ссоры по всякой ерунде.

Колонки тихо шуршат, и я делаю звук громче, поднимая плеер. Я помню эту песню «Havana 1957», очень странная, но притягательная. Я сама ее нашла, сама скинула на плеер Марка, и он злился, что я опять накидала туда латиноамериканщины.

– Тебе нравится? – мой вопрос обращает внимание Марка к плееру.

– Да, – он жмёт плечами. – Она правда печальная. Я не помню, ты знаешь языки?

– Ну, я знаю, о чем песня. Нет, столько, сколько ты – я не знаю. – Он кивает, и могу поклясться, его