Готтленд - Мариуш Щигел

В Национальном театре в Праге собирали интеллигенцию, деятелей культуры и писателей со всей страны. Ежедневно «Руде право» публиковало фамилии сотен человек, подписавшихся под декларацией лояльности. Эстрадных певцов и певиц вызвали в Музыкальный театр в пятницу, чтобы в субботу, 5 февраля 1977 года, все смогли о них прочитать в самой многотиражной газете. Фамилия выдающегося переводчика или архитектора не имела такой силы, как фамилия певца.

Речь произнес Карел Готт.

Чешский Пресли и Паваротти в одном флаконе.

Его обожали в Германии. За альбом с немецкой версией песни о пчелке Майе он получил от фирмы «Полидор» пять «Золотых пластинок» (1 250 000 проданных экземпляров).

В Чехословакии и впоследствии в Чехии он выиграл тридцать социалистических «Золотых соловьев» и все капиталистические. Весь период капитализма он занимал первые места в самой популярной музыкальной анкете в стране. Девяностые он начал триумфальным гастрольным туром, что, как ехидно замечают правые издания, в уме не укладывается.[35]

А тогда, в 1977 году, он сказал, что все, кто пришел в Музыкальный театр, «охотнее поют, чем говорят, однако есть ситуации, когда одних песен недостаточно».

Поблагодарил руководство партии за «пространство для творческой деятельности». Певцы подписали декларацию: «Мы, творческие работники, хотим сделать все, чтобы наши мелодии, становясь все прекраснее, внесли свой вклад в шествие к счастливой жизни в нашем отечестве».

«Во имя социализма» Анти-Хартию подписали семьдесят шесть народных артистов, триста шестьдесят заслуженных и семь тысяч обычных.

Ни одному из них не дали прочитать Хартию-77. Они протестовали против того, о чем не имели ни малейшего понятия.

Сегодня участие в Анти-Хартии — очень благодатная тема для СМИ. Журналисты до сих пор не дают деятелям культуры ни на минуту забыть о прошлом. Рената Каленская, автор чешских «Бесед в конце столетия» (публиковавшихся в газете «Лидове новины»), разговаривала с певцом Иржи Корном:

— Вы подписывали когда-нибудь какую-нибудь петицию?

— Подписывал.

— Какую?

— Хартию.

— Серьезно? У вас были из-за этого проблемы?

— Нет. Никаких проблем. Как раз наоборот. Просто… Вы сейчас о каких петициях говорите? Один раз они составили такую…

— Вы имеете в виду Анти-Хартию?

— Ну да. Я ее подписал.

— Так значит, не Хартию, а Анти-Хартию?

— Да, Анти-Хартию.

— А почему?

— Потому что, если я хотел работать, ничего другого мне не оставалось.

Фраза Иржи Корна объясняется не столько «артистической», сколько типично швейковской — а следовательно, сознательной — рассеянностью, ибо, по Швейку, главное — это выжить. В феврале 2002 года в первом субботнем приложении к популярной чешской газете «Млада фронта днес» была инициирована дискуссия на тему «Почему чехам претят герои». «Столетия назад это был народ, который считали бандой вооруженных радикалов. Почему сегодня нашим национальным символом является Швейк?» — спрашивает редакция и сама же отвечает: «Потому что мы знаем, что героизм возможен, но только в кино. Однако никто ведь не живет в вакууме».

По этому случаю вспомнили эссе Йозефа Едлички (покойного философа и редактора «Радио Свободная Европа») о чешских типах литературных героев: «Швейк ни с чем не считается, кроме самой жизни. Ну, может, с тем, что делает жизнь более комфортной, приятной и безопасной». Суть его позиции — полное отсутствие всяческого уважения к людским начинаниям и институциям. Такого человека совершенно не заботит, как он выглядит в глазах других. «Поэтому для Швейка любая цена, какую от него ни потребуют за возможность остаться в живых, не будет слишком велика», — заключает Едличка.

Мыслители настаивают: «Он не бессознательный клоун».

Швейк — апологет мнимой покорности.

И одновременно — образец приспособленчества.

«Уважаемый пан Гусак, почему люди ведут себя так, как себя ведут?» — спросил Гавел у первого секретаря ЦК в 1975 году. Он послал ему письмо, которое писал две недели, — получилось эссе о моральном упадке общества.

И сам ответил на свой вопрос: «Их к этому принуждает страх».

Только не страх в распространенном значении этого слова: «Большинство людей, с которыми нам доводится встречаться, не дрожат от страха, как осина, — скорее они производят впечатление довольных и уверенных в себе».

Гавел имел в виду страх в широком смысле. Он говорит о «более или менее осознанной причастности к коллективному ощущению постоянной и вездесущей опасности», о «постепенном привыкании к этой опасности» и «все более естественном освоении различных форм приспособленчества как единственно эффективного способа самозащиты».

Когда летом 1968 года Гавел был в Штатах, он встретился там с чешским писателем Эгоном Гостовским, эмигрировавшим сразу после коммунистического путча в 1948 году. Гостовский сказал ему, что сбежал сам от себя.

Он панически боялся того, что мог бы сделать, если бы остался.

Деятелям культуры, фамилии которых значатся на страницах газеты «Руде право», редакция «Лидовых Лидове новины» задала вопрос: «Не думаете ли вы, что ваша подпись под Анти-Хартией каким-либо образом отражается на вашей публичной жизни сейчас?».

Музыкант Петр Янда ответил: «Не думаю. Мне кажется, что я и не должен был геройствовать».

Словацкий комик и актер Юлиус Сатинский: «Никак не отражается. Я рад, что нас было много и мы не понимали сути дела».

Оскароносный режиссер Иржи Менцель («Поезда особого назначения»): «Мне так не кажется. Но если бы меня захотел осудить, например, пан Гавел, я бы испытывал чувство вины». Конечно, в этом высказывании Менцель использовал риторический прием. Известно, что Гавел далек от осуждения кого бы то ни было.

А вот, к примеру, Карел Готт.

На подобные вопросы он отвечает так «Но ведь народ не осуждает меня за то, что я был одним из основных поставщиков валюты в этой стране. Меня даже приравнивают к нескольким заводам».

Он говорит, что тогда, в 77-м, вынужден был выступить в театре, но толком не понимал, что происходит. Только позже увидел по телевизору, как это событие было прокомментировано, смонтировано и в результате обрело совершенно иной смысл.

— Однако там ни разу не прозвучало слою «коммунистическая партия», — оправдывается Готт.

Почему же он все-таки туда пошел?