Амальгама 2. Тантамареска - Владимир Торин

Со своими сомнениями Александр, недолго думая, направился к старцу Серафиму. Вообще удивительный старец, которого Александр неоднократно видел в своих снах, а теперь наяву и каждый день, был, действительно невероятным человеком. Наверное, даже святым. Но говорил Серафим мало. И в этот раз выдал Серафим только одно:

– Молись.

То же самое Серафим произнес спустя месяц, а вот незадолго до смерти сам призвал послушника к себе. Зайдя к нему в маленькую келию, освещаемую всегда одной только лампадой и возожженными у икон свечами, Александр в который раз подивился силе духа старца. Уже при смерти, осталось жить всего ничего, ан все равно поблажек себе не дозволял. Как не отапливалась ранее келья печкой, так и продолжала не отапливаться, как лежал отец Серафим на жестких неудобных мешках с песком и камнями, служивших ему вместо постели, так и продолжал на них лежать. Встретил он Александра по своему обыкновению традиционным возгласом: «Христос воскресе, сын мой!» Проницательно глядя в глаза бывшему императору, он вслед за этим сказал:

– Недолго тебе осталось пребывать тут, подле меня, ибо близок мой срок. Егда тьма смертная объя мя, и отыде свет от очию моею, отпущу тебя, даруя вольную.

– Вольную? – недоумевая, переспросил Федор. – А как же монастырь?

Уголки губ у старца легонько дрогнули – это означало улыбку.

– А ведомо ли тебе, Федор Кузьмич (он всегда, с самого первого дня, называл Александра только так и никак иначе), почто я согласился взять тебя в учебу?

– Наверное, потому что у меня есть дар, – робко предположил тот.

Отец Серафим мотнул головой.

– Дар проникать в сновиденья имеется у многих, но в ученики я взял тебя. Почто так?

– Из-за того, что я был… – начал Александр.

– Нет, – строго перебил старец. – Не зрю я подле себя ни князей, ни рабов, ибо все христиане и все суть человецы. Человеку надобен крест по силе его. Оное и есмь наилучшее. Душа у тебя чадо, не инока, но странника, а посему не клобук тебе больше личит, но посох.

– Но я… – хотел было возразить Александр, однако старец, с трудом подняв дрожащую ладонь, накрыл ею рот бывшего императора и еле слышно выдохнул:

– Как железо ковачу, так я передал себя и свою волю Господу Богу. Что Богу угодно, то и делаю. А долги за плечами оставлять негоже. Вспомни, что ты братцу своему посулил. То выполнить надобно, чтоб не висел груз посула на твоей шее. Вот и исполни обещанное, сходи в Таганрог.

Шел Федор Кузьмич ходко. Убогая одежда: белый полотняной балахон, кожаные рукавицы, кожаные бахилы – вроде чулок, поверх которых были надеты лапти, и поношенная камилавка, а сверху дырявенький полушубок, не смущали его. Да и то взять – когда душа как на крыльях, то и ноги не идут – летят. А у него внутри все и впрямь блаженствовало. Проситься у Серафима, чтоб отпустил, было стыдно, но коль сам старец дозволил, дал «вольную» уйти в мир, тут совсем иное.

Лучшие дороги на Руси именно зимой – ровные, укатанные, а уж коль удавалось с попутным купеческим обозом слегка проехаться, то и вовсе по полусотне верст за день выходило.

Ближе к весне началась слякоть, но к тому времени странник уже добрел до Таганрога. Правда, стоило Федору Кузьмичу увидеть памятник императору Александру, как настроение его слегка ухудшилось. Лицо на памятнике показалось чужим, напоминая музейные лики древних римских императоров. Даже, наверное, одного римского императора. Нерона. Тот же решительный взгляд, короткий ровный нос, а на извилистых тонких губах неподвижно-любезная двусмысленная улыбка. К тому же в сгущающейся мути наступающих сумерек желтизна мрамора чем-то напоминала цвет кожи покойника Струменского, столь разительно походившего на Александра и столь удачно для императора скончавшегося от шпицрутенов. Как там его звали? Ах да, на ту же букву, что и его, – Алексей. Слепые белые зрачки мрачно взирали на человека в рясе, и бывший император, вздрогнув, отшатнулся от памятника.

В трактире, где Федор Кузьмич снял на втором этаже довольно грязную комнату, хотя и без клопов, беспокойства прибавилось. Вглядевшись в тусклый осколок зеркала над рукомойником, он вздрогнул: собственное лицо внезапно показалось больше похожим на лик усопшего Струменского. Он зажмурился, а когда открыл глаза, то с облегчением перевел дыхание. Померещилось… Совсем как батюшке Павлу I в тот последний день, когда он, по своему обыкновению, кривлялся перед зеркалами, корча им рожи и тыча в них пальцем с некрасиво обкусанным ногтем, громко заметил сопровождавшему его Михаилу Илларионовичу Голенищеву-Кутузову, что смешные зеркала отображают его с шеей на сторону и искривленным ртом… В ответ тот, покосившись в сторону Александра, что-то шепнул императору. Александр не знал, что именно, но заметил, как Павел вздрогнул, растерянно посмотрев на своего генерала, затем на наследника, после чего мрачно заметил:

– На тот свет идтить – не котомки шить. А может, ты и прав… – И он милостиво похлопал Кутузова по плечу, словно благодаря за некий совет.

Именно после этого он и заставил всю семью, включая взятых под стражу обоих цесаревичей, Александра и Константина, заново присягать ему. Правда, после присяги сменил гнев на милость и дозволил всем присутствовать за ужином, хотя официально оба продолжали находиться под домашним арестом.

То был последний, накануне страшной ночи, семейный ужин, за которым сидевшие, кроме одного, думали, что этот один – сумасшедший, а тот в свою очередь, считал, что они – убийцы. Но ели, пили, говорили, шутили как ни в чем не бывало. А затем после полуночи…

Этого вечера Александр Кутузову не забыл. И если в период царствования Павла I Михаил Илларионович был обласкан самодержцем сверх всякой меры, то во время правления Александра наблюдалась совершенно иная картина. Так, Михаил Илларионович, даже не участвуя вместе с Суворовым в его знаменитом походе и баталиях на полях Италии, тем не менее получил из рук государя орден Святого Апостола Андрея Первозванного за… искусно проведенные маневры. Зато Александр за одиннадцать первых лет своего правления лишь раз удостоил Михаила Илларионовича ордена, да и то не из самых значительных, Владимира I степени.

Да и как он мог любить или хотя бы уважать человека, который был в свое время верным человеком последнего екатерининского фаворита Платона Зубова – главного заговорщика? Именно его родной брат Николай, человек огромной силы, приложился к виску Павла I золотой табакеркой. Да, душил императора шарфом измайловец Скарятин, да и не он один, многие из заговорщиков приложили руку, вымещая на поверженном государе скопившийся за годы страх перед ним, но начал именно Зубов.

И хотя позже, в 1812 году, император, повинуясь общественному мнению, назначил Кутузова главнокомандующим, но в глубине души был целиком согласен с генералом Багратионом. Последний, услышав о назначении, обозвал Кутузова гусем и сказал: «Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги».

Впрочем, Кутузов Кутузовым, а тот вечер перед роковой ночью Александр вообще не мог вспоминать спокойно. Даже спустя тридцать лет. Вот и сейчас он ощутил, как к глазам подступают слезы, и вновь усомнился: может, не прав был старец Серафим, отпуская его в мир? Замолить грех отцеубийства – да тут не просто в келью, тут в затвор впору уходить, да и то неведомо, простит ли Господь. И пусть грех сей был косвенным, не впрямую, не сам он табакеркой бил, не сам шарф затягивал, напротив, ратовал, чтобы батюшке непременно жизнь оставили, но знал наследник престола, чем все закончится, чувствовал, что не оставят заговорщики в живых императора. А кроме того, донесли ему доброжелатели об ответе графа Палена, когда его спрашивали, как надлежит поступить с императором. Французская поговорка: «Когда готовят омлет, разбивают яйца» – звучала достаточно красноречиво, чтобы цесаревичу стало понятно будущее Павла I. И все-таки он дал свое согласие на свержение родного отца.