Вознесение - Лиз Дженсен

Значит, он думал на эту тему. И хотя признаваться в этом неприятно, мне тут же становится легче.

— Не называя при этом имен, — уточняю я. — На Бетани ссылаться нельзя.

— Разумеется. В любом случае назвать источник значило бы своими руками испортить себе карьеру.

— Как ты собираешься действовать?

Пожимает плечами:

— Выберу несколько знакомых из научных кругов — тех, в чьей незашоренности я уверен. Скажу им, что существуют некие прогнозы, точность которых доказана на практике. В качестве примера приведу землетрясение в Стамбуле. Упомяну, что есть и другие предсказания, и неплохо бы их проверить: возможно, за ними кроется некое научное обоснование, требующее исследования. Но главное — мое сообщение позволит властям в районах будущих бедствий принять необходимые меры. Спасти людей.

Звучит просто. Подозрительно просто. Зато, по крайней мере, план действий есть.

В полдень мы наконец вылезаем из кровати и идем на какой-то симпатичный, незапоминающийся фильм. Физик не привык сидеть так близко к экрану, а я не привыкла, чтобы меня целовали под одобрительные свистки с задних рядов. Так что и для него, и для меня этот поход — приключение. Если кто-то из нас и вспоминает о том, что сегодня, быть может, последний день мировой гармонии, мы успешно это скрываем…

Секс — лекарство от многих недугов, и сегодня ночью он становится нашим затейливым, торопливым средством забыть о той теме, о которой, составив свой план, мы оба стараемся не думать. Раздев меня, Фрейзер Мелвиль просит, чтобы я закрыла глаза и не двигалась — иначе я «все испорчу». Жду, сгорая от любопытства и немного нервничая. Какие-то звуки, приближающееся тепло его тела, запах шоколада. Внезапно левого соска касается что-то холодное и вязкое. Не язык. Сосредоточенно, не спеша физик продолжает свои манипуляции. Я уже примерно представляю, куда все это ведет, и отдаюсь ощущениям. Возбуждение кругами расходится от груди к плечам, к затылку, стекает по позвоночнику, по рукам до кончиков пальцев.

— Теперь вот эту. — Переключается на правый сосок. Та же прохладная тяжесть. Я чувствую, как напрягается моя плоть. — Открой глаза.

Шоколадная паста. Мои соски — огромные, почти черные крути. И к тому же блестящие. Откуда он выкопал и пасту, и саму эту мысль?

— Понятно, — смеюсь я. — Ты же говорил, что шоколад — твоя слабость.

— Тут сразу две мои слабости, — хрипло бормочет он. Из расстегнутой ширинки торчит восставший пенис Фрейзера Мелвиля. Беру его в руку и чувствую его тяжесть. — Умираю от голода, — объявляет он.

И тут же присасывается к моей груди, и мы оба перемазываемся шоколадом. Он устраивает меня на подушках. Нагая — если не считать бинтов на ноге, — я чувствую себя королевой, которой поклоняется и прислуживает смиренный раб.

Глядя мне в глаза, Фрейзер Мелвиль берет меня, снова и снова. Я ничего не ощущаю. Вижу, как он двигается внутри меня, повторяя мое имя, и, задыхаясь, в смятении думаю: кто знает, может быть, я все-таки еще женщина? Нет, не может быть, а точно. Да, да, я — женщина, могу заниматься любовью, могу довести мужчину до…

С хриплым, бесстыдным воплем пещерного человека он кончает.

В час ночи меня будит дождь. В окно барабанят тяжелые капли. Скрипят и стонут деревья. Кладу голову на гладкое, твердое плечо Фрейзера Мелвиля и размышляю, чем отзовется эта ночь в моей душе. «Куандо те тенго, вида…» Стоит мне вспомнить, что завтра уже наступило, и все мои восторги тают. Протягиваю руку и потихоньку включаю радио. Международная служба Би-би-си — верная подруга хронических полуночников. Идет передача о карликовости, из которой я узнаю новое слово — «ахондроплазия». Средний рост взрослых карликов — сто тридцать два сантиметра у мужчин и сто двадцать три — у женщин. Одни голоса сменяют другие. Сонно тикают часы, рядом тихонько посапывает Фрейзер Мелвиль. За окном бушует гроза. Ненадолго отключившись, просыпаюсь в самом конце передачи об искусстве. Все участники говорят с одинаковой рассудительной интонацией. Тема дискуссии — новое болливудское кино, с фрагментами классических и недавних фильмов. В три часа ночи — выпуск новостей, ничего из ряда вон выходящего. О катастрофах ни слова. Успокоившись, снова смыкаю веки и под звуки спортивной викторины начинаю уплывать в сон.

И тут раздается заставка срочного выпуска новостей.

Приподнимаюсь, стараясь не разбудить Фрейзера Мелвиля. Но мое движение его потревожило: он тоже садится, зевая так широко, что кажется, будто его рот разинут в немом крике. Увеличиваю громкость, и мы, словно два амортизатора, вбираем в себя шокирующую новость. Весь пятиминутный выпуск я странно спокойна и собрана. То нечто, что должно бы шевельнуться, шевелиться отказывается. Возможно, мое сознание еще просто не успело среагировать. От меня все еще явственно пахнет шоколадом.

Едва диктор замолкает, физик с чувством произносит:

— Вот черт. Вот свинство. Вот незадача. Черт!

Больше всего мне хочется присоединиться к его чертыханью — молитве наоборот. Или заснуть, притвориться, будто то был всего лишь сон, а утром начать жизнь заново — правильно, нормально, взаправду. Но когда засыпаешь скептиком, а проснувшись, слышишь новость, перечеркивающую весь твой скептицизм, эффект получается примерно такой же, как если бы тебе сделали операцию по полной замене скелета. Просто отмахнуться тут не получится. Просовываю спичку между прутьями прикроватной лампы — марокканского подобия металлической клетки, — и по комнате пляшут косые квадратики неровного света. Гроза стихла, ливень превратился в тихий дождик: то покапает, то смолкнет, словно никак не может решить, уйти ему или остаться.

— Никто бы нам не поверил, — тихо говорю я.

Мы до сих пор лежим в той же позе, думаю я, ухватившись за эту мысль как за соломинку. Если роль здравомыслящего человека досталась мне, какую выберет Фрейзер Мелвиль? Дышит он подозрительно ровно, словно пытается сдержать — что? Слезы? Сердечные спазмы? Мужчины — они такие. Любят помирать в женских постелях — от секса, например, или от шока. Или от того и от другого одновременно.

— Вспомни вчерашний разговор, — говорю я и, неловко приподнявшись на локте, заглядываю ему в глаза в надежде прочесть его мысли. — Мы уже все обсудили, и не раз. Пусть в шутку, несерьезно, но обсудили. И договорились, что позвоним в турецкое посольство, предупредим о необходимости вывезти из города все пятнадцать миллионов его жителей до двадцать второго, потому что некой пациентке из психушки особо строгого режима явилось откровение…

Продолжить я не в состоянии. Убежденность в своей правоте — ну или что это было — испарилась так же быстро, как и пришла. Бессильно откидываюсь на подушки Фрейзер Мелвиль молчит.

В полчетвертого — свежие новости. Первые оценки ущерба противоречивы, но уже известно, что магнитуда землетрясения — 7,7 по шкале Рихтера, а эпицентр пришелся на участок в Мраморном море, сразу за чертой города. Первый толчок случился в 12:46 по местному времени и вызвал мини-цунами, обрушившееся на южные окраины Стамбула. Согласно первым оценкам, пострадало около сорока процентов города. По меньшей мере десять тысяч зданий — небоскребы, жилые дома, офисы, школы — превратились в руины, включая знаменитую Голубую мечеть. Мое воображение рисует облака цементной пыли и падающие башенки из кубиков. Солнце еще не встало, видимость практически нулевая. Возможны повторные толчки. Объявлены первые итоги кровавого подсчета: десятки тысяч убитых, раненых, погребенных под завалами людей. Сколько врачей зададут извлеченным из-под руин пациентам тот же вопрос: чувствуете ли вы свои ноги?