Дар шаха - Мария Шенбрунн-Амор

Я был совершенно один, не считая тех, кто целился в меня. Еще должен был быть обещанный Виктором дрон. Дрон я не видел и не слышал, но надеялся, что он здесь и не теряет меня из вида. Больше надеяться было не на кого: если меня здесь застрелят и я скачусь в бездну, мое тело достанется орлам.

Спустился уровнем ниже. Из бетонного кювета пушечным дулом на меня уставился черный круг огромной трубы, проходящей под шоссе. Там вполне могла таиться засада. Но выхода не было, импровизировать я не решался и потому пошел прямо на темноту.

– Видишь в трубе камень? Положи под него газырь и медленно иди обратно к машине.

– А Самира?

– Когда мы убедимся, что все в порядке, мы освободим ее.

– Я не отдам газырь, пока не услышу от нее самой, что она свободна.

– Тогда мы просто застрелим ее. И тебя застрелим прямо здесь. Или ты оставляешь газырь под камнем, или мы подберем его с твоего трупа.

Вместо ответа я повернулся и сделал шаг обратно. Пуля ударила о бетон прямо у моих ног. Это убедило. В конце концов у газыря была только сентиментальная ценность, а у меня и у Самиры – абсолютная. Вдобавок дрон выследит тех, кто придет за газырем. Это единственный шанс освободить Самиру.

Очень медленно, держа руки на виду, я положил газырь под камень, поднял пустую ладонь, повертел ею и неторопливо двинулся обратно к машине, стараясь незаметно определить, откуда в меня стреляли. Наверное, из кустов в обрыве, где дорога делала крутой поворот. Сел в машину, не удержался – вытер лоб о плечо. Мои руки, которые могли бестрепетно перерезать артерию, теперь тряслись.

На дубовой двери висели два молоточка: справа – полукруглый и легкий, для женщин, слева – тяжелая гирька мужского. Открыла кухарка Емельяновых, Гулджани-ханум. Воронин ожидал, что дом невесты погибшего будет полон соболезнующих, но в прихожей никого не оказалось, слышен был только звук посуды из кухни, и еще доносился запах керосина, смешанный с запахом сладкого чая. Он вспомнил, что обручение Елены Васильевны с Туровым так и осталось в тайне от большинства знакомых.

В гостиной невозмутимо тикали часы-кукушка, грелся в солнечных пятнах от кружевной занавески фикус. В углу висел образ с зажженной под ним лампадой, в кресле свернулась кошка Муся, на буфете в толстой рамке красовался парадный фотографический портрет покойного майора Казачьей бригады Василия Емельянова, два года назад погибшего в бою с турками. Рядом с кушеткой лежала стопка книг: Горький, Грин, Мережковский, «Сирано де Бержерак» по-французски с разрезанными до половины страницами. Персия заканчивалась молоточками на входной двери. После смерти майора вдова и дочь не решились возвращаться в охваченную революцией Россию, но, как большинство русских эмигрантов, постарались воссоздать маленький островок родины. Даже каменные плитки на полу были покрыты не персидскими коврами, а полосатыми домоткаными половиками. Дом этот напоминал Александру давно покинутый и – с того момента, как мать вышла замуж за красного комиссара, – больше не существующий родительский дом в Астрахани.

В гостиную вошла худая невысокая женщина в темном домотканом платье, с собранными в пучок серебряными волосами, крупным носом и живыми синими глазами.

– Вера Ильинична, как вы? – Поцеловал ей руку, заметил глубокую морщинку между бровями.

– Сашенька, да что я? Такое горе, такая потеря. Такой чудесный, достойный человек и такая ужасная, безвременная смерть.

– Вера Ильинична, даже не знаю что сказать. Как будто снова отца потерял. Как Елена Васильевна?

Тут на пороге возникла сама Елена Васильевна, в бежевой кофточке в мелкий цветочек и в серой юбке до пола. Встала в дверях, сжимая в кулаке носовой платок, но в гостиную не зашла. Вера Ильинична вздохнула, жалобно оглянулась на дочь, потом с извинениями – на гостя:

– Пойду помогу Гулджани-ханум с чаем.

Александр подошел ближе.

– Елена Васильевна, простите, что я раньше не пришел, не мог. Надо было по поводу похорон хлопотать, и если честно, я пытался разузнать в городе хоть что-нибудь…

Осекся, не желая расстроить несчастную еще больше. У Елены Васильевны задрожала нижняя губа, на глаза накатили слезы.

– Вы ведь знаете о нас, правда? Я вижу, что знаете.

– Елена Васильевна, дорогая, знаю. Владимир Платонович успел мне рассказать по секрету. Он был так счастлив, что не мог утаить. Я вам всем сердцем соболезную.

У нее прервалось дыхание, но она задрала подбородок, судорожно сглотнула и совладала с собой. Александр старался не смотреть на нее, так было легче, и он меньше путался в словах. Да он все равно никогда не мог толком разглядеть Елену. Каждый раз вместо ее лица видел только какие-то движущиеся пятна: темные нити бровей, под ними блестящее сверкание, вроде воды под солнцем, и розовый рот. И все это в ореоле слепящих золотых волос. Все цвета и линии ее облика дрожали, двигались, привлекали, волновали и лишали уверенности. Как медику, человеку науки, ему было понятно, что происходит: ее лицо действовало на него так, как, должно быть, действует рисунок крыльев бабочки на самцов ее вида. Но понимание природы влечения не помогало. Елена Васильевна, несомненно, была девушкой его вида, но он не имел права поддаваться ее магии. Он и раньше-то не намеревался позволять этому чувству управлять им, а теперь и вовсе не был готов воспользоваться смертью несчастного Турова.

– Как это могло случиться, Александр Михайлович? Как же это ужасно! Бедный, бедный Владимир Платонович!

– Елена Васильевна, я приложу все усилия, чтобы помочь полиции найти его убийцу.

– Ах боже, это ведь не вернет его! Зачем, зачем я согласилась! Может, он был бы жив, если бы не это!

– Вы думаете, его убили из-за вашей помолвки?

– Мне кажется, я принесла ему несчастье. Нет, я не должна была соглашаться, не должна. Я же не любила его, совсем не любила.

– Зачем же тогда?..

– Не спрашивайте, не спрашивайте. Не могу простить себе. Да не смотрите на меня так! Я виновата. Лучше бы я Джорджу Стефанополусу согласие дала. Его хоть не жалко.

– А что, Стефанополус тоже сватался?

Елена Васильевна кивнула.

– Он к нам давно ходил. И я видела, что нравлюсь ему, но он мне совсем, совсем не нравился. А Владимир Платонович нравился. Но не так, чтобы соглашаться. Я теперь очень, очень жалею. Знаете, когда он признался и просил моей руки, это было так прекрасно и волнующе, я в этот момент тоже вот все это ощущала. Это, наверное, была его любовь, но она была такой сильной, что даже мне передалась. Как огонь все вокруг накаляет. Вот в тот момент я правда чувствовала, что тоже могу его полюбить. А когда доктор Стефанополус просил моей руки, то только гадливость. И я ведь уже дала свое согласие Владимиру Платоновичу. Я тогда еще подумала, что это значит, что я и в самом деле люблю Турова.