Нежный bar - Дж. Р. Морингер

Джедд разбудил меня кружкой кофе, первой в моей жизни. Хотя я сдобрил кофе большим количеством сахара и сливок, я чувствовал себя настоящим лесным человеком, пьющим ковбойский кофе из кружки возле потухшего костра. Джедд поджарил на сковородке яйца и бекон и после завтрака сказал, что пора двигаться домой. Когда мы выехали на скоростное шоссе, я обернулся. Тающий снеговик казался сгорбленным, будто ему было жаль, что мы уезжаем.

Поездка домой заняла десять минут. Когда мы спустились в жаркую пустыню, я почувствовал комок в горле.

— Ненавижу кактусы, — проворчал я.

— А мне они нравятся, — сказал Джедд. — Знаешь, почему у них такие большие ветки?

— Нет.

Он закурил «Мальборо».

— Когда кактус начинает клониться в сторону, — сказал он, — у него вырастает ветка с другой стороны, чтобы он выровнялся. Потом, когда его начинает кренить в противоположную сторону, у него снова из бока растет ветка. И так постоянно. Поэтому у них по восемнадцать отростков. Кактус всегда пытается стоять прямо. Нельзя не восхищаться растением, которое так старается сохранить равновесие.

Мне хотелось рассказать Джедду про школьные драки, про одноклассницу Хелен, про то, как я ненавижу свое имя и что никто не разговаривает со мной и не садится рядом за обедом, потому что я новенький и у меня имя как у члена мафиозного клана Гамбино. Я не знаю, почему я не рассказал ему все это, пока мы ехали на север или когда сидели у костра. Может быть, я не хотел об этом вспоминать. Может быть, не хотел ему наскучить. Теперь было слишком поздно. Мы уже подъезжали к каналу.

Я пригласил Джедда выпить «Курз». В следующий раз, сказал он. Ему нужно заниматься. Скоро выпускные экзамены и его какое-то время не будет. Я поблагодарил его за все, и мы пожали друг другу руки. Он бросил мне кассету Билли Джоэла, махнул рукой и уехал. Я будто прирос к земле: стоял и смотрел, как удаляется его машина.

За ужином мать расспрашивала меня про поездку. Я не мог говорить и не понимал, почему мне так невыносимо грустно после того, как я так замечательно провел время. У меня было такое ощущение, что в горле застряла шишка. Я все пытался проглотить ее и сделал из своего картофельного пюре снеговика, и тогда мама подсела ко мне.

— Где мой снежок? — вспомнила она. Слезы потекли у меня по щекам. Мама прижимала меня к себе, пока я не выплакался, о чем потом жалел, потому что, когда через несколько дней после этого Шерил рассталась с Джеддом и он перестал приходить, плакать я уже не мог.

Мы с мамой каждую неделю по нескольку раз ночевали у Винстона, репетируя будущую совместную жизнь. Мысль о том, что Винстон станет моим отчимом, приводила меня в уныние. Он был совсем не похож на Джедда. Скорее, оказался полной его противоположностью — не спокойный, а холодный как лед. И не потому, что я ему не нравился. Это еще можно было бы исправить. Проблема заключалась в том, что Винстон откровенно со мной скучал.

Он старался по настоянию матери. Он находил меня, заводил со мной разговоры, искал точки пересечения интересов. Но было очевидно: он предпочел бы оказаться где-нибудь еще, и его скука неизбежно превратилась в неприятие, а затем в соперничество. Однажды, когда мы ехали на машине через пустыню, я сказал Винстону, как сильно я не люблю «кактасы». Я сомневался в правдивости слов Джедда о кактусах и подумал, что интересно будет услышать мнение Винстона по тому же вопросу.

— Кактусы, — поправил меня он. — Нужно говорить «кактусы».

— Не важно, как они называются, — сказал я. — Терпеть их не могу.

Даже школа для старших классов, «Сагуаро», в которую я должен был пойти, называлась в честь кактуса.

— Спорим, ты не знаешь, как пишется «сагуаро»?[42]— заявил Винстон.

Я сказал по буквам.

— Неправильно. Там первая «о», а не «а».

Я не согласился. Винстон настаивал. Мы поспорили на доллар. Когда мы приехали к нему домой, он посмотрел название моей школы в телефонном справочнике и целый час пребывал в угрюмом расположении духа.

Положение резко ухудшилось, когда Винстон принес с работы таблицу ставок на футбольные матчи.

— Я никогда не выигрываю, — сказал он.

— Можно я попробую?

— Ну что ж! Раз с нами нет Джимми Грека…[43]Думаешь, у тебя лучше получится?

Он подвинул ко мне таблицу. Я просмотрел ее и вспомнил правила дяди Чарли. «Грин Бэй» никогда не проигрывают дома в декабре. «Канзас-Сити» на чужом поле сдают игру с разгромным счетом. Защитник команды Вашингтона любит выпить и обычно не в форме, если мяч слишком рано вводится в игру. Я заполнил таблицу, и когда мои ставки выиграли, Винстон отдал мне призовые пятьдесят долларов.

— Новичкам везет, — заметил он, и я услышал, как он прошипел что-то сквозь зубы, когда я передал деньги маме.

Напряжение между мной и Винстоном в конце концов достигло такого градуса, что я убегал из дома, находя пристанище на детской площадке, где часами кидал мяч в баскетбольную корзину. Винстон неизменно приходил за мной с видом мученика, явно посланный мамой. Баскетбол нагонял на него такую же скуку, как я сам. Он говорил, что его игра — это футбол, хотя он считал основой этого спорта технику забивания мяча. Когда мы играли в хорс,[44]он развлекал меня историями о том, как бил по мячу, будучи студентом колледжа, «выигрывая матчи исключительно благодаря ловкости ног, и никакого мошенничества». Он считал эту фразу верхом остроумия.

Не помню, что же в конце концов доконало Винстона. Возможно, он заметил, что я зеваю, когда он рассказывает про технику удара по мячу. Или почувствовал себя униженным после того, как мяч опять не попал в корзину и он снова продул мне в хорс.

— Давай поиграем в новую игру, — сказал он, стукнув мячом так сильно, что раздался пугающе резкий хлопок. — Бас-фут-бол.

Он заставил меня удерживать мяч носком ботинка, сам отошел на десять шагов назад, потом послюнил палец и проверил направление ветра. Затем подбежал ко мне и послал мой баскетбольный мяч высоко через ограду в пустыню.

— Он улетел! — закричал он. — И это здорово!

Мы смотрели, как мой мяч скачет среди кактусов, как шарик для игры в пинбол. Ударившись о ствол одного из кактусов, мяч лопнул.

Вскоре после этого происшествия мать сказала мне, что они с Винстоном решили «отдохнуть друг от друга». Голос у нее был хриплым, как у мужчин из «Диккенса» с утра. Я заметил, что волосы ее потеряли пышность. И выглядела она изможденной. В то утро я не произнес ни слова. Пока мама ходила по квартире, слушая Берта Бакара, я сидел на берегу канала. Я был в восторге от того, что мне больше не придется иметь дело с Винстоном, но грустил из-за мамы. Я понимал, что она ищет романтическую любовь, и хотя не знал, что это такое, подозревал, что это нечто вроде того, что искал я сам, — близость определенного рода. Я переживал, что, несмотря на нашу любовь друг к другу, по-настоящему нас связывает одиночество. В погребе дедушкиного дома я нашел мамин дневник, который она вела, когда ей было четырнадцать. На первой странице она написала: «Пусть до конца жизни мучает совесть того, кто перевернет следующую страницу, если у него вообще есть совесть!» А дальше приводился список из сорока шести качеств, которые она надеялась найти в мужчине. У моего отца было не больше чем два с половиной из них, из чего я сделал вывод, что мама в поисках своей первой любви пошла на компромисс, а когда искала вторую, старалась быть осмотрительнее — ради нас обоих. Еще я понял, что являюсь помехой ее поискам. Я вспомнил продавца лампочек из Нью-Йорка, который нравился маме. Познакомившись со мной, он предложил отправить меня в школу-интернат в Европе. Потом я вспомнил механика, который пришел в ярость, когда я представил ему Макграу как своего брата. «Я думал, у тебя только один ребенок», — сказал он матери, не поверив ее объяснениям, что я просто отношусь к Макграу как к брату. Немногие мужчины рвались помочь ей растить сына, и такое положение вещей, ставшее очевидным в тот день, наполняло меня чувством вины. Я должен был стараться поладить с Винстоном. Я должен был заставить его полюбить меня. Где-то в разгаре холодной войны с Винстоном я потерял из вида главную цель — заботу о маме. Теперь я стал очередным мужчиной, усложняющим ей жизнь.