Сталин в преддверии войны - Александр Семенович Орлов

и английский штабы уверены, что в случае совместных действий против агрессора сотрудничество между СССР и Польшей не исключено при определенных условиях. В связи с этим штабы считают необходимым рассмотрение с советским штабом различных гипотез». Так, можно сказать, задним числом польское правительство предприняло попытку оправдать свою столь самоубийственную политику в глазах общественности антиагрессивных стран. Но оказалось, что и это ни к чему не обязывающее и ничего не дающее для продвижения Московских переговоров заявление было обманом. В депеше министра иностранных дел Польши Бека, направленной 23 августа своим дипломатическим представительствам в Лондоне, Париже и Вашингтоне, указывалось: «В связи с этим я еще раз сделал категорическое заявление, что не возражаю против этой формулы только в интересах облегчения тактики; что же касается нашей принципиальной позиции в отношении СССР, то она окончательна и остается без изменений. При этом я еще раз напомнил о недопустимости факта ведения Советами переговоров о наших делах с Францией и Англией без непосредственного обращения к нам»[299].

В полдень 23 августа Риббентроп прибыл в Москву. Переговоры между ним, Сталиным и Молотовым длились всю вторую половину дня. В ночь на 24 августа они завершились подписанием договора о ненападении (и секретного дополнительного протокола, о котором общественность не знала). Договор о ненападении был опубликован в советской печати на следующий день. Заключенный на десятилетний срок, он вступал в силу сразу после подписания (еще до ратификации). В нем содержались обязательства воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами. Обе стороны обязывались проводить периодические консультации, чтобы информировать друг друга по вопросам, касающимся общих интересов. Споры или конфликты должны были решаться исключительно мирным путем. Текст принятого сторонами договора был составлен германским МИДом и значительно отличался от предлагаемого ранее советского проекта договора. Тот включал меньше статей и предусматривал «взаимно воздерживаться от всякого акта насилия и агрессивного действия в отношении друг друга»; не поддерживать какую-либо третью державу, если одна из сторон «окажется объектом… нападения» со стороны этой державы; разрешать споры и конфликты между договаривающимися сторонами «исключительно мирным путем», как можно скорее ратифицировать договор, после чего он вступит в силу. Текст проекта заканчивался постскриптумом, в котором говорилось: «настоящий договор вступает в силу только в случае одновременного подписания специального протокола по внешнеполитическим вопросам, представляющим интерес для высоких Договаривающихся Сторон. Протокол является неотъемлемой частью пакта». Этот постскриптум делал в соответствии с международным правом упомянутый протокол составной правомерной частью договора. Вопросы, подлежащие включению в протокол, по мнению советской стороны, должны были касаться совместных гарантий независимости Прибалтийских государств, посредничества Германии с целью прекращения японо-советского конфликта на Халхин-Голе, развития советско-германских экономических отношений.

Предложенный Риббентропом секретный протокол предусматривал, что «сфера интересов» Германии не включает территорию Латвии, Эстонии, Финляндии, что границей «сфер интересов» сторон станет «северная граница Литвы». На территории Польши «сферы интересов» разделялись по линии рек Нарев, Висла, Сан. Это означало, что в случае войны с Польшей войска вермахта не пойдут восточнее этой линии, а вопрос об областях с преобладанием украинского и белорусского населения не будет решаться без согласия Советского Союза. Секретные договоренности касались и Бессарабии, отторгнутой Румынией у СССР в конце 1917 — начале 1918 годов. Подчеркивался интерес Советского Союза к этой области и незаинтересованность в ней Германии.

Иными словами, это была договорная гарантия сохранения линии, которую германские войска не должны были пересекать, что было необходимо для безопасности СССР.

Все это так. Но такие формулировки протокола, как «территориально-политическое переустройство областей», входящих в то время в состав других государств (Прибалтийских стран, Польши), не участвовавших в договоре, находились в явном противоречии с международным правом.

Содержание пакта о ненападении и секретного дополнительного протокола ныне хорошо известно.

Эти вопросы были предметом специального рассмотрения на II съезде народных депутатов СССР (декабрь 1989 г.), где им была дана политическая и правовая оценка. Советская общественность (как ранее мировое сообщество) осудила секретные протоколы как аморальные документы, нарушавшие нормы международного права. Однако, как ни важен этот аспект, он не является единственным критерием исторических событий. Необходим тщательный анализ всех граней исторического процесса (экономика, политика, стратегия, общий характер эпохи, господствовавший менталитет, социальная зрелость общества и многое другое) на базе принципов всесторонности, объективности, историзма.

Для СССР советско-германский пакт был важен (при всех морально-правовых издержках) потому, что позволял советскому государству сохранить нейтралитет, не быть втянутым в войну между Германией и западными демократиями, которая, как полагали в Кремле, могла начаться в ближайшее время. Предполагалось, что война примет затяжной характер и ослабит обе сражающиеся стороны. В этом случае СССР выигрывал время для усиления своего военно-экономического потенциала и повышения обороноспособности страны. Главной целью было не стремление избежать войны вообще, а оттянуть вступление в войну на возможно больший срок и встретить ее во всеоружии. Кроме того, в случае войны между Германией и англо-французской коалицией две группировки капиталистических держав оказались бы по разные стороны баррикад. А это исключало возможность создания единого империалистического антисоветского фронта. Более того, в случае нападения Германии на СССР уже в ходе войны западные демократии, являясь противниками Германии, объективно становились бы союзниками Советского государства.

Таким образом, пакт давал возможность выиграть время и создать более благоприятную для СССР международную ситуацию. Но Советское правительство не сумело рационально использовать эти возможности. Да, в конечном счете Советский Союз оказался втянутым в войну в неблагоприятных для него условиях, но дело здесь не столько в пакте, сколько в последующей политике советского руководства. Не оправдались и расчеты на то, что война между Германией и англофранцузской коалицией затянется (хотя в августе 1939 года трудно было предвидеть, что великая держава Франция будет разбита за 44 дня). Ошибки в оценке обстановки, неадекватное восприятие происходивших в Европе процессов привели к ложным выводам и непродуманным действиям на международной арене. Но все это было потом. А тогда, в августе-сентябре 1939 года, как писал Черчилль, «Советскому Союзу было жизненно необходимо отодвинуть как можно дальше на Запад исходные позиции германских армий, с тем, чтобы русские получили время и могли собрать силы со всех концов своей колоссальной империи… Если их политика и была холодно-расчетливой, то она была также в тот момент в высокой степени реалистичной»[300]. Эту оценку разделяли и некоторые крупные политики Запада (лидер либеральной партии Ллойд Джордж, английский посол в СССР У. Сиде и другие).

Однако мировая общественность восприняла советско-германский пакт по-иному.

То обстоятельство, что первое в мире государство рабочих