Ольга - Бернхард Шлинк

Я никогда не говорила с тобой об этих вещах. И даже о Виктории. Гордость не позволяла. И боялась я, так как не знала, что ты ответил бы. Я ведь знаю, тебе не по душе было то, что я поступила в учительскую семинарию и стала учительницей. Ну а кем еще я могла бы стать? Если бы пошла в прислуги или нанялась работницей на фабрике, то разве могла бы я быть с тобой рядом как твоя спутница в те недели, когда ты хлопотал о снаряжении экспедиции? Как прекрасна была та осень! Ты писал доклад и прошения разным доброхотам, вслух читал избранные места, и мы с тобой их обсуждали! Ты сидел на одном конце стола, я на другом, с шитьем или вязаньем в руках, или наклеивала этикетки на банки с вареньем, которое мы с тобой наварили. Помнишь?

Скучаешь ли ты по нашей тихой комнатке? А когда ты вернешься из студеных краев, найдешь ли ты в ней столько тепла и уюта, что утихнет твоя неуемная тяга к дальним странствиям? Возвращайся домой, любимый мой, возвращайся!

19 октября 1913 г.

Вот я и снова с тобой, Герберт. Да иначе и не могло быть – чуть не весь день я с тобой, и мы варим варенье.

Вчера я поехала поездом в Мелаукен и собрала в лесу семь фунтов малины. Могла бы и больше, да пошел дождь и зарядил надолго. Холодный осенний дождь, всю ночь и весь сегодняшний день он стучал по крыше сарая. Теперь все стихло. В кухне жарко, я распахнула дверь, надо впустить свежий воздух.

Ты помнишь? Я сыпала сахар в холодную воду и на медленном огне помешивала сироп, пока он не делался совсем прозрачным. Потом – помнишь? – перекладывала малину в таз с сиропом и, осторожно помешивая, варила варенье, снимая пенки, пока варенье не начинало густеть. Ты всегда смотрел во все глаза, как я работаю. В прошлом году варенье засахарилось, так что нынче я взяла сахару поменьше. Восемь фунтов на семь фунтов малины. Вышло целых двадцать две банки! Как было бы прекрасно, если бы ты окуривал серой банки и крышки, как тогда. Помнишь? Ты щипчиками держал горящую серную нить и по очереди окуривал перевернутые банки, потом я наполняла банку вареньем и наливала сверху чайную ложку спирта, и наконец мы накрывали банку крышкой и сверху влажной пергаментной бумагой. Без твоей помощи я поневоле работаю быстро и аккуратно, как машина. С вареньем я управилась, но мне опять не хватало тебя. Мне не хватает тебя всегда, когда я занимаюсь чем-то, что мы раньше делали вместе, а теперь я делаю в одиночку. Но и занимаясь чем-то, чего мы не делали вместе, я всегда думаю: вот этим мы тоже могли бы заниматься вместе.

Только и есть хорошего в нашей разлуке – то, что я могу писать тебе о том, как сильно по тебе скучаю. Когда мы вместе и я говорю, как сильно по тебе скучала или буду скучать, ты морщишь лоб, тебе не нравится об этом слушать. Ты думаешь, я хочу тебя привязать, не дать тебе снова уехать. Но я тебя не держу. Я понимаю, ты не можешь не уезжать. Просто я по тебе скучаю.

Я радуюсь варенью, которое сегодня сварила, оно подсластит мне зиму. А когда даже на донышке последней банки ни капельки не останется, ты вернешься.

Первый адвент[26] 1913 г.

Ноябрь был ужасный. Айк заболел дифтеритом, врач не сразу распознал болезнь. Все началось с болей в горле, Айк стал вялым, потом пожаловался на боли в животе, и его вырвало. Ничего страшного, подумали мы и не испугались даже, когда у него немного поднялась температура: детям нельзя гулять в сырые и холодные осенние дни, как будто на дворе еще лето. Но у Айка начался жар, и тогда доктор пришел к нему. Пожилой человек, спокойный и внимательный, он живет в Шмалленингкене, пользует жителей окрестных деревень, он тут всех младенцев принял и всем умершим закрыл глаза. Доктор старается, делает что может. Он плохо слышит и плохо видит, но пока еще никто из-за этого не был в претензии. Обоняние у доктора тоже отсутствует – он не почувствовал скверного гнилостного запаха изо рта Айка. А я сразу это заметила, но я ведь не знала, что это признак дифтерии.

Как мучился Айк! Он надрывно кашлял, вначале только ночью, но потом и днем, он совсем не мог глотать, почти не говорил, почти не дышал и весь горел, да еще боли, да страх задохнуться… Дети не должны так страдать, о, я бы с радостью взяла на себя все его страдания. Каждый день после школы я спешила к нему, делала ему компрессы на горло и на икры, протирала личико холодной водой, давала гоголь-моголь из красного вина с желтком, поила настоем рудбекии и чеснока. И чувствовала себя совершенно бессильной ему помочь. Господь Бог, казалось, не слышал моих молитв, словно Он и правда был где-то в неведомых далях, словно и в самом деле, вняв моим мольбам, был с тобой, а не с Айком, защищал мужчину, которого я люблю, а не ребенка. Когда я не дежурила у постели Айка, я плакала, а если засыпала, то лишь на несколько минут и вскоре просыпалась.

Подозрение, что доктор чего-то не распознал, погнало меня в Тильзит, в библиотеку. Я нашла описание дифтерии, и, когда я указала врачу на ее симптомы, он не обиделся, а, напротив, прислушался к моим словам. Время было упущено – в первые три дня после начала болезни следовало вводить Айку противодифтерийную сыворотку. Но не все было потеряно, и как только Айку начали колоть сыворотку, дело пошло на поправку. Он пока слаб и еще долго не окрепнет, ему запрещены любые усилия, нельзя даже садиться в кроватке. Но какое счастье выхаживать его, уже не опасаясь, что болезнь его одолеет.

Сегодня – первый день, когда я могу оставить Айка одного. Первый день, когда снова могу подумать о школе, о починке крыши и о запасе угля на зиму, который еще не привезли. И о тебе я думаю – но я все эти дни думала о тебе. Твое место было со мной, возле кроватки Айка. Тебе этого не понять, я знаю, и разум подсказывает, что укорять тебя мне не за что, а все-таки мое сердце переполнено упреками.

Я вижу тебя, как наяву, – как ты посмотрел бы, если бы меня выслушал: не вполне понимая, чего я от тебя хочу, и обиженно, потому что ты не сделал ничего такого, за что заслужил бы упреки, и виновато, потому что ты любишь меня не так, как я тебя люблю, и с надеждой, что скоро опять все будет хорошо.

Ты ребенок, Герберт.

Второй адвент 1913 г.

Мой милый Герберт!

Наверное, если бы ты не поставил на карту свою жизнь, я хранила бы молчание и впредь. Но ты это сделал, и прежде невозможное стало возможным, а несказанное да будет сказано.

Айк твой ребенок. Я думала, ты это почувствовал, когда увидел его в первый раз, а если не в первый, так позднее. Я думала, ты непременно узнаешь свою кровь и плоть. Он удивительно похож на тебя, у него так много твоего: осанка, решимость и бесстрашие, и беззлобный эгоизм, из-за которого он причиняет боль другим, хотя вовсе не хочет кому-то причинять боль, – он просто не замечает других людей. Если его что-то восхищает или манит, если что-то ему удается, он весь светится, совсем как ты.