Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель

Голованов признался:

— Если бы это было возможно, я бы всех этих жирных попов расстрелял.

Вмешался Коротков:

— Это чья цитата? Я этого не вижу в учебнике…

И у меня появляется в тетради соответствующая сценка.

Саяна время от времени тоже приходила. Она занималась тем же, что и я, только немного в другой форме. В ее альбоме появлялись мечты Голованова. Вот он на яхте, которую купил Абрамович. Вот он идет под венец с блондинкой своей мечты. Вот он отстреливает попов из огромной винтовки.

Мы обе тайно молились, чтобы Голованов об этом ничего не узнал. Иногда даже у нас с Саяной получались комиксы. Она — рисовала, я — добавляла надписи. Вскоре вместо живого человека у нас получился самостоятельный персонаж. Мы назвали его — Голова.

За неделю до экзамена мы так же сидели на уроке. Голованов, как обычно, объяснял нам, почему, кого и как надо уничтожать. Я все внимательно записала. От и до. Получилось вкратце вот что:

— Если разобраться, евреи контролируют мир. Большинство американских политиков — евреи. Кроме того, у них есть специальная организация, которая порабощает нас — славян и буддистов. Они используют специальную психотехнику, о которой узнают на курсах боевой подготовки в армии обороны Израиля.

Я подняла руку.

— Меня еще не посвятили. Когда я тоже смогу примкнуть к своим разумным собратьям?

— Ты — не в счет. Слишком долго находишься в гойской стране. Тебя не возьмут.

— Жаль… а я надеялась…

— С другой стороны, многие люди живут и ничего не замечают. Разумеется, необязательно беспокоиться о судьбах нации. Все-таки, как мы уже выяснили, в нас заложен твердый, закоренелый социальный план. Но если по существу, как только мы рождаемся, для нас уже все предопределено. Кто-то рождается бедным, а кто-то богатым. Эта константа не меняется, как бы человек ни старался. Кто-то появляется на свет с чувством житейского опыта. Другие — всю жизнь безуспешно пытаются его обрести. Однако человек способен судить о собственной жизни исключительно субъективно. Ему может казаться, что он — очень глубокий, тонкий, умный. А по-настоящему — этот человек полнейший идиот…

Потом пришел черед экзамена. Нас рассадили, дали три вопроса, засекли время. Я достала из кармана сложенный листок с сокращенным вариантом безумных речей Голованова. Через некоторое время он меня подозвал. Я села напротив, и вдруг меня словно кто-то подтолкнул. Захотелось сделать какую-нибудь глупость. Сейчас, конечно, я жалею, что поступила так цинично, ведь Голованов, по всей видимости, был не вполне здоров. Но тогда я почему-то просто всучила ему листок с записью его речей, где маркером были выделены некоторые места — про порабощение славян и про грядущую войну религий. Что сделал Голованов? Он быстро пробежался взглядом по листку, потом снова попытался вникнуть, стремительно гладя пальцем уже покрасневшую ноздрю, и в результате расписался в моей зачетной книжке, встал, собрал вещи и ушел. А через неделю — и вовсе уволился.

У щенка были крохотные лапы, которые уже начали немного чернеть. Нос все еще оставался розовым, а глаза — голубыми. Из левого глаза сочился гной. Ухо в неравном бою отгрыз один из более крупных братьев. Серая шерсть свалялась от плохо смытого шампуня, а на животе были заметны глубокие царапины. Лаврентьева вплотную уставилась на сопящую морду. Щенок дергал лапами, скулил, пытался облизнуть наманикюренные Катины пальцы. Катя улыбалась, подставляла ладони его розовому язычку.

— Сейчас, сейчас. Вот так.

Двадцатисантиметровая игла для пункции сопротивлялась, сопротивлялась, а затем проскользнула в загривок. Сзади подлетела Оля Уварова.

— Я хочу посмотреть! — И чуть тише: — А он уже умер, да?

Послышался хруст. Лаврентьева жадно впилась взглядом в заплывающие глаза. Чуть брезгуя, отвернулась, когда вывалился язык. Щенок пискнул, дернул крохотными лапами и замер навсегда.

Аудитория снова зашумела. Игорь Мункоев засмеялся:

— Вы видели, как у него отвалился язык?

Коротков с сосредоточенным лицом подошел к тельцу, приподнял лапы, прощупал живот и что-то записал. Преподаватель Бабин унес обратно в лабораторию несколько окровавленных ваток в алюминиевой утке и вернулся с микроскопом. А десять минут назад было следующее:

— Кто, — спросил Бабин, — будет обездвиживать щенка?

«Обездвиживать» — значит «убивать».

Поднялся лес рук.

— Я! Я! Я!

Лаврентьева встала:

— Я староста, можно мне?

— Хорошо.

Уварова тут же подняла руку:

— Тогда я — в следующий раз, ладно?

— Конечно, девочки, конечно.

Я сказала:

— Для чистоты эксперимента нам необязательно учиться убивать щенков. Пускай это сделает преподаватель. У него больше опыта, животное не будет мучиться.

— Форель, а ты что — не хочешь? — спросила Уварова. — Сама не хочешь — другим не мешай!

До этого была мышь, десяток лягушек, пара котят, бесчисленное количество лабораторных крыс и хомяков. И все они погибали в муках. Наши не умели правильно «обездвиживать», поэтому зверь терзался дикой болью. Были слышны сдавленные скрипы, скулеж, писк. Когти быстро царапали парты, лапы вырывались наружу. Щенок изгадил Никитиной все платье, вот хотя бы один плюс. Но откуда, откуда это берется?!

Мой отец, как профессиональный психолог, утверждает: врач — человек небрезгливый и увлеченный. Для врача живой организм — не более чем механическая конструкция. Настоящий доктор, разумеется, должен иметь некие идеалы, зачатки гуманизма, однако, в отличие от представителя любого другого ремесла, врач относится к жизни и смерти достаточно прагматично Боль, страдания, муки — все они не производят на доктора глубоких впечатлений. Эти люди созданы не для сочувствия, а для того, чтобы лечить, спасать, исправлять

Возможно, именно этого мне и не хватало. Единственное, что удерживало меня в медицине, в этом страшном продажном глухом аду — желание посвятить себя помощи. Конечно, это звучит чересчур наивно и высокопарно, но такова была правда, без доли ханжества. Если копать глубже (и в этом сложно признаться вслух) — я думала, что, помогая другим, смогу вылечить и свои «болезни», избавиться от своих чертей.

Но слова отца постоянно подтверждались на практике. Кто эти люди? Почему они не умеют сострадать? Что для них — болезнь? Всего лишь прочерк в анамнезе?