Дело о полку Игореве - Хольм ван Зайчик

— Боже милостивый! — вдруг хлопнул ладонью по столу Богдан. — Елюй!!!

— Что? — не поняла Жанна.

— Нет-нет, ничего! — осадил себя Богдан. — Продолжай, родная. Продолжай.

— Собственно, все. Магия рассеялась, как только я поняла, к чему он клонит. Я сказала… Знаешь, любимый, боюсь, я смалодушничала. Может, от растерянности. Я сказала, что я из Франции и меня все это совершенно не касается. Я плохо поступила, Богдан, я знаю, очень плохо, как будто тебя предала… и ты, наверное, будешь прав, если меня не простишь. Но я в те дни была сама не своя.

— Я тебя понимаю, — после паузы ответил Богдан. — Что потом?

— Он стушевался и пропал. Буквально пропал, растворился среди прохожих… Понимаешь, я все это потому вспомнила, что ты сказал: про националистические кружки не слышно много лет. Но если это не национализм, то что? Или и ты, и вся твоя служба об этом ничего не знаете?

— Мало ли болтунов… Это еще даже не кружок.

— Конечно. Но… какой хороший он психолог. В том настрое, в каком я была… Если бы мне предложили полет на Марс без возвращения или на всю жизнь милосердной сестрой в Экваториальную Африку… Я вполне могла бы согласиться. Ты знаешь… я больше скажу. Если бы я и впрямь была русская уроженка Ордуси, то в тот миг… — Она запнулась.

Но Богдан понял.

— Все, молчи, — сказал он. — Забудь. Это ерунда. Издержки народоправства.

— А ты? Тоже забудешь?

— Тоже забуду. Только чуть позже. А ты — теперь же. Ведь с тобой у нас уже все хорошо. Да?

Жанна благодарно заглянула ему в глаза и сказала:

— Да.

— Ну, вот видишь… — сказал Богдан.

Едва выйдя из-за стола, окрыленная, свалившая груз с души Жанна поспешила включить, отпуская с усмешечками шпильки в адрес постановщиков и актеров, свой любимый сентиментально-нравоучительный телесериал из средневековой жизни «Цзинь пин мэй» — «Цветы сливы в золотой вазе».

А Богдан налил себе еще чаю и задумался. То, что рассказала жена, было, может, и не очень важно по сравнению с соборными делами, но существенно. Елюй… Баг сказал, что неискушенного юношу тянуло на подвиги. Если его вот так же психологически срисовали — а после он внезапно исчез… Это уже пахнет не блаженненьким проповедником, а, скажем, целой сектой.

Обеспокоенно вздохнув, Богдан потянулся к «Керулену» и, введя личный пароль, вошел в базу данных Отдела общественного сообразия Александрийской Палаты церемоний.

Он завершил свои скоропалительные разыскания минут через двадцать пять. На сердце полегчало — он ничего не нашел. Ровным счетом ничего, что хотя бы каким-то боком могло намекнуть на существование в улусе организации, свихнувшейся на особости русского народа. Понятно, что случайная встреча с таким вот бродячим увещевателем никак не могла отразиться в сводках и отчетах Отдела. Но неужто, поддайся кто-нибудь на уговоры, подобные тем, что услышала Жанна, окажись он уже среди новообращенных, — он удержался бы от того, чтобы рассказать о новых впечатлениях кому-то из друзей или хотя бы домашних? Ну, один, может, и удержался бы, а другой бы точно рассказал. И пошло-поехало… Как говаривал великий военачальник Чжугэ Лян, то, что ведомо двоим торговцам чаем, тут же становится известно даже любимой собачке младшего помощника старшего мясника на деревенском рынке. Раньше или позже какой-нибудь журналист столкнулся бы со странными разговорами или намеками — и уж любая его статья обязательно оказалась бы в поле зрения штатных обдумывателей Палаты церемоний. Раньше или позже поползли бы хоть слухи — а уж они обязательно оказались бы учтены: слава Богу, байгуани[36]пока работают исправно. По слухам совсем не обязательно было бы принимать какие-то меры, но в копилку сведений — чем живут люди, что их тешит, а что, наоборот, вызывает негодование — такие сведения положили бы непременно. Но нет. Степень подпольности секты, если предположить, что она все-таки существует, оказывалась какой-то невероятной, чудовищной. Противуестественной.

Словом, покамест можно было считать, что происшествие с Жанной — не более чем случайность; досадная и выставляющая Александрийский улус не в лучшем свете, но ничего особенного не значащая. Один увлеченный… ну, даже если двое-трое… Пока нет явных человеконарушений — они, собственно, в своем праве. Как и любые иные подданные, коим, например, шарахнуло бы в голову ратовать за поголовный отлов антарктических пингвинов с последующим перевозом их в Сахару, поскольку бедным животным среди вечных льдов холодно. В конце концов, никто Жанну силком не тащил за шиворот на какой-нибудь мрачный молебен во славу русского народа… Слава Богу, конечно, что не тащил. Только вот Елюй… Червячок тревоги остался. И Богдан решил завтра, если ничего не изменится, действительно объявить сюцая в розыск. Секта не секта, а человек-то — причем одинокий, за которого некому здесь встревожиться, причем домосед, у которого экзамены на носу, — пропал. Это-то уж бесспорный факт. Безо всяких запароленных баз данных — факт.

Едва Богдан встал, чтобы присоединиться к Жанне хотя бы к концу фильмы и уж вместе пяток минут посмеяться над хитросплетениями семейных дел Симэнь Цина и высокопарными завываниями лицедеев, раздался телефонный звонок. «Баг, наверное», — потянулся к трубке минфа.

Но это оказался отнюдь не Баг.

— Извиняйте за поздний звонок, еч Богдан Рухович, — без предисловий начал следознатец Управления Антон Чу; Богдан сразу узнал его по характерному, чуть протяжному выговору и мягкому южнорусскому «г». И так же сразу понял, что маститый научник донельзя взволнован. — Но дело такое, что заминок не терпит.

— Слушаю вас, еч Антон Иванович, — вновь усаживаясь в кресло, ответил минфа.

— Нет, не так. Я не хочу по телефону. И Рудольф Глебович, он тут рядом со мной, тоже не советует. Мы понимаем, что время для гостеваний совершенно несообразное, но мы оба хотели бы прямо сейчас приехать к вам. Посоветоваться маленько.

Богдан глубоко вздохнул.

— Жду вас, драг ечи, — сказал он.

Меч пропал.

Но ведь не сам же он удалился погулять?

Для очистки совести Баг сызнова погладил ладонью пространство над столешницей. Нету. Только медвежат чуть не задел. Глаза Бага быстро привыкали к темноте — покуда он прогуливался по карнизу, из безветренной пустоты под его ногами все же светили уличные фонари, а в кабинете их и в помине не было.