Там, где тебя ждут - Мэгги О'Фаррелл

Я узнал эту комнату. Понял, где нахожусь.

Я лежал, верится с трудом, на кровати моих родителей в Бруклине. Лежал на стороне матери, ближе к окну, рядом с красочной прикроватной тумбочкой с настольной лампой. На том самом месте, дамы и господа, где она отошла в мир иной.

Мне с трудом удалось освоиться с этой мыслью.

Успев вытянуть ноги и отбросить со лба волосы, я услышал, как все тот же голос опять произнес мое имя.

– Дэнни?

На мгновение, лишь на мгновение, в голове промелькнула мысль, что мать зовет меня из загробного мира, из той потусторонней лазурной дали. Неужели я вызвал ее дух, просто разлегшись здесь на ее бывшем месте?

– Да? – отозвался я.

– Тужее, – произнес голос нечто невразумительное для меня.

– Что? – Я оторвал голову от подушки. Возле двери на кресле сидела женщина. Едва ли мне нужно упоминать вам, что это не моя мать или, на самом деле, никакое иное сверхъестественное воплощение. Эта женщина, возможно, уже разменяла восьмой десяток. На ней свободный восточный балахон, волосы стянуты в узел на макушке; на груди нити разноцветных бус, а на пальцах посверкивают кольца. «Могу ли я, – мысленно спросил я себя, – узнать ее?» И осознал, что должен. Она явно знала меня: в конце концов, она использовала мое детское уменьшительное имя. Но кто же она, одна из тетушек или кузин?

– Дэнни, – повторила она, подавшись вперед на стуле, – тужее?

– Тужее? – тупо повторил я и, едва произнеся это странное буквосочетание, понял, что оно означало. Она спрашивала меня на чистейшем бруклинском диалекте: «Ты уже ел?»

Я едва не хлопнул в ладоши. Тужее! Как же я мог забыть? Надо будет записать этот перл, как только смогу найти ручку.

Женщина поднялась с кресла и направилась к кровати.

– Ты выглядишь так, что тебе не помешало бы подкрепиться. Хочешь, я приготовлю что-нибудь?

Я разглядывал эту даму со своего еще лежачего положения. Кольца, многочисленные ожерелья, длинные белые волосы. Мне вспомнилось, что я находился на праздновании юбилея моего отца: из-за двери по-прежнему доносились веселые голоса и звяканье столовых приборов. Я зашел сюда, в эту спальню, собираясь позвонить Клодетт, поговорить с детьми, захотев уединиться минут на десять и решить, что же мне делать, куда ехать – домой к семье или в Суссекс на поиски Тодда? – но вместо этого, должно быть, вырубился, провалился в сон. Океанская разница во времени странно влияла на мои биологические часы. Вот под рукой сотовый телефон: свидетельство моих лучших намерений.

Итак, я определился со временем и местом, но по-прежнему не имел представления, кто эта женщина. Я пригляделся к ее лицу, ища признаки породы рода Салливанов, суровые черты Ханрахана[59], хоть какое-то сходство, но ничего не обнаружил. Я вообще не мог вспомнить, что встречал ее раньше. Может, она подруга семьи или одна из свекровей моих сестер?

– Пожалуй, – выдавил я, с трудом приподнимаясь на локти, – не надо. Я не голоден.

Она склонила голову к плечу, взглянув на меня с ободряющей улыбкой.

– Устали?

– Немного.

Она потянулась к тумбочке и поправила положение какой-то книжки и обтянутой парчой шкатулки. Я вдруг осознал, что ее беспокоило то, как запросто я разлегся здесь, и застарелое возмущенное пламя начало разгораться в глубине души. «Почему это, – захотелось мне спросить ее, – мне нельзя полежать на кровати моей матери, если мне того хочется? Разве вас это хоть как-то касается?»

Я скрестил ноги и закинул руки за голову. Показав даме, что не собираюсь никуда уходить в ближайшее время.

– Хотите, чтобы я помогла вам встать? – спросила она, эта крошечная старушка, стоявшая с таким собственническим видом в комнате моей матери.

– Не кажется ли вам, – смеясь, заметил я, окинув выразительным взглядом собственную фигуру, – что ваша любезность излишне претенциозна? Я, по меньшей мере, вдвое тяжелее вас.

– Вероятно, вы правы, – кивнув, согласилась она.

Она вновь слегка сдвинула шкатулку, и тогда до меня наконец дошло, кто она и что делала здесь, обращаясь ко мне по имени, почему ей вполне могло не понравиться то, что я развалился здесь на одеяле, даже не сняв обуви. Она же стала второй женой отца, он познакомился с ней несколько лет назад на какой-то встрече пожилых людей – то ли на церковном собрании, то ли за игрой в домино. Что-то в этом роде. Я не удосужился слетать на свадьбу, поэтому никогда не встречался с ней, не считая сегодняшнего короткого представления, когда я заявился в отцовский дом.

Я сбросил ноги с кровати и поднялся до сидячего положения, чувствуя лишь легкое головокружение. Мирна – по-моему, так ее звали? Да, я почти уверен, что Мирна.

– Подозреваю, мне пора подниматься, – сказал я. – Как там вечеринка?

Мирна поправила одно из своих ожерелий, отделяя его от других.

– Все идет отлично, – сообщила она. – Ваш отец послал меня взглянуть на вас. Все удивлялись, куда вы запропастились.

– О, простите. Я просто зашел сюда, чтобы сделать… гм… один телефонный звонок и… в общем… дело в том… мне понадобилось… мне нужно решить, должен ли я или… – окончательно сбившись с мысли, я поднял на нее глаза, на женщину, согласившуюся выйти замуж на моего отца, на женщину, которая теперь каждую ночь спит на этой самой кровати. Интересно, что побудило ее согласиться? Как мог кто-то подумать, что союз с человеком вроде моего отца будет правильным жизненным выбором?

Когда-то в юности, лет примерно в пятнадцать, я задал этот самый вопрос матери и практически попал впросак. Это неловкое, тревожное воспоминание, точно хирургический штифт в сломанной кости. Я вошел в эту комнату (я говорю: «вошел», хотя на самом деле ворвался, исполненный ярости на моего отца за недавнее посягательство на мою свободу – так я это понимал) и увидел ее сидящей на краю кровати. Она, должно быть, – как я понимаю теперь, – удалилась сюда отдохнуть от своеобразных «Sturm und Drang»[60], бушевавших в нашей квартире. Забавно, что понимание приходит только тогда, когда сам осознаешь родительские сложности. И вот мать сидела здесь, с раскрытой книгой на коленях. И эта книга, в тот момент, явилась для меня сущностью моих разочарований, их абсолютным катексисом[61].

Дело в том, что хорошим вечерним отдыхом мать считала перечитывание «Божественной комедии», в то время как отец предпочитал отдыхать с пивом, глядя по телевизору спортивные игры. То, что они прискорбно не подходили друг другу, казалось некой данностью, и она неизменно присутствовала на фоне наших жизней; подобно другим людям их поколения, они покорно смирились с этим, поглощенные домашней суетой, и просто стремились создать оптимальное воплощение семейного уюта. Но мне помнится, что лицо матери часто принимало отвлеченное, отстраненное выражение, словно ее мысли блуждали где-то далеко, в запредельных, не доступных никому из нас краях.