Корниловец - Валерий Большаков

Бывало так, что Владимир овладевал ею, а она представляла, что с нею Кирилл, что это его жаркое дыхание опаляет ей щёки, что это его губы засасывают атласную кожу грудей, а раскроет глаза — искажённое лицо Антонова над нею. Волосы всклокочены, крапинки пота выступают на тонком носу… Господи, какая мерзость… И теперь гнусное ощущение нечистоты не покидает её. Господи, во что она превратилась… В жалкую прелюбодейку, в шлюху! Авинов изменил идее, а она изменила ему. Будто в отместку, назло!

— Господи, — прошептала Даша, — ну за что, за что мне это?..

Прижавшись пылающим лбом к холодному стеклу окна, девушка застонала и ударила кулачками по гулкой раме.

За окном сгущались сумерки.

Из сборника «Пять биографий века»:

«Момент счастья скоротечен. Схлынет острая, большая радость, и ты словно трезвеешь, глядишь вокруг поверх розовых очков, примечая все оттенки серого и чёрного, и видишь: то, что давеча чудилось ладным издали, вблизи нескладно.

Вот и Авинов вроде опамятовался, разобрался, что не так тих Дон, как ему показалось. Всероссийское разложение не обошло и казаков. Молодые донцы, вернувшись с фронта, занесли с собой „красную заразу“. Они орали на митингах: „Ахвицара? Не хотим! Долой! И дедов слухать не станем! Хватит с нас!“.

Войсковой атаман Каледин в одиночку держал оборону, заслоняя собою Дон от большевизма, а вот казаки купились на посулы советской власти. Не желали донцы воевать с „красными“, наивно полагая отсидеться в станицах, — дескать, мы никого не трогаем, и нас не тронут!

И Добровольческая армия очутилась в положении непрошеного гостя — присутствия на Дону генералов и офицеров (которых казаки с пренебрежением звали „кадетами“, ударяя в первый слог) не хотел никто…»

С утра Авинов пошёл записываться в бюро Добровольческой армии. У дома на Барочной стоял на часах молодой офицер, тискавший винтовку.

— Сейчас доложу караульному начальнику, — сказал он, скрываясь в дверях.

Вскоре лопоухий кадет, куда моложе часового, провёл Кирилла наверх, в маленькую комнату, окнами выходившую в вишнёвый садик. В комнате имелись два огромнейших шкафа, забитых бумагами, и парочка не менее громадных столов. За одним корпела женщина-прапорщик, строча записи, а за другим восседал лощёный подпоручик. Вероятно, в фуражке он выглядел бы орлом, а без неё отсвечивал блестящей плешью.

Перед столом стоял, вытянувшись в струнку, юнец в гимназической форме — в серой шинели, в фуражке с ученической кокардой из двух скрещенных ветвей.

— Мне уже шестнадцать! — доказывал он дрожащим голосом. — Хочу умереть за единую и неделимую великую Россию! Шестнадцать мне! Клянусь вам! Семнадцатый пошёл!

— А на вид и четырнадцати не дашь, — улыбнулась прапорщица.

Тут кандидат в добровольцы расплакался и выбежал вон. Женщина вздохнула.

— Кирилл Антонович Авинов… — проговорил подпоручик, поглядывая в поданные документы. — Поступая в нашу армию, вы должны прежде всего помнить, что это не какая-нибудь рабоче-крестьянская армия, а офицерская. Кто вас может рекомендовать?[53]

— Многие, — пожал плечами Кирилл.

— Я, например, — послышался голос от дверей, и подпоручик с прапорщицей мгновенно вскочили по стойке «смирно».

В дверях стоял Корнилов, одетый в потёртый пиджак, чёрный в полоску. Костюмчик на Верховном сидел мешковато, да ещё и галстук был повязан криво. Брюки заправлены в высокие сапоги — ни дать ни взять приказчик мелкий.

— Рекомендую, — сказал Лавр Георгиевич.

— Так точно, ваше высокопревосходительство! — отчеканил подпоручик.

Дав подписку прослужить четыре месяца, беспрекословно повинуясь командованию, Авинов вышел на лестничную площадку — и нос к носу столкнулся с Керенским! Да, это был он, незадачливый диктатор, избранник толпы, проболтавший Россию.[54]

— Этот Богаевский[55]просто несносен! — возмущался Александр Фёдорович, жалуясь Кириллу. — Представьте себе, офицер, он меня не принял! Меня! И Каледин отказал от дома…

— И правильно сделал, — холодно сказал Авинов.

— Только железной властью суровых условий военной необходимости, — вдохновился Керенский, — и самоотверженным порывом самого народа может быть восстановлена грозная государственная мощь, которая очистит родную землю от неприятеля и…

Договорить он не успел — Кирилл ударил его сапогом в колено и тут же врезал кулаком по челюсти, испытывая при этом сильнейшее наслаждение. Диктатор скатился по лестнице. Перешагнув через мычавшего Александра Фёдоровича, Авинов покинул бюро.

Сворачивая в переулок, он прошёл под окнами и нечаянно подслушал Алексеева. Генерал ворчливым своим голоском жаловался кому-то, невидимому для Кирилла:

— Представители британской и французской военных миссий дозвонились из Москвы, обещали помощь в размере ста миллионов рублей, по десять миллионов в год, но, как этим деньгам попасть на Юг России, не рассказали… А мне как быть? Я могу дать офицеру оклад полтораста рублей в месяц, а солдату — полста, но это же нищенство! На рубль нынче купишь что недавно на тридцать копеек!

Поручик задержался под окнами и притих.

— Понимаю вас, Михаил Васильевич, — вздохнул невидимый собеседник, и Авинов по голосу узнал Лавра Георгиевича. — Каково вам, ворочавшему миллиардным бюджетом, собирать все эти копейки! А что делать?

— Так именно! Два трёхдюймовых орудия мы отбили у дезертиров, ещё два украли на донском складе. Целую батарею купили у казаков-фронтовиков — полковник Тимановский угостил солдат водкой и выдал им пять тыщ рублей…[56]

— Молодец! — засмеялся Корнилов.

Притаившийся Кирилл услыхал скрип двери, а затем голос Шапрона дю Ларрэ:

— Атаман Каледин!

— Проси, — тут же отозвался Алексеев.

Быстрые шаги, звяканье шпор и глухой, взволнованный голос:

— Михаил Васильевич, Лавр Георгиевич! Я пришёл к вам как к союзникам, просить о помощи. В Ростове и Таганроге вспыхнули большевистские восстания,[57]но казаки-фронтовики воевать с Советами не желают! А уж тамошний полк покрыл себя полным позором — занял нейтралитет и выдал своих офицеров на расправу… Надежда вся на добровольцев! От себя могу послать в бой только Донской пластунский батальон и сотню казаков-юнкеров Новочеркасского училища.