Материнство - Шейла Хети

нет

Но у меня же возникали проблемы?

нет

Трудности в общении?

нет

Трудности в понимании того, что мне сообщают?

да

* * *

Отныне я хочу следовать голосу сердца, делать то, что правильно с моей точки зрения. Раньше я больше доверяла миру, чем себе. Почему это продолжалось так долго? Каждый раз, когда я слушала себя, было ли это ошибкой? Зачастую да. Но разве свобода делать ошибки не значимее всех на свете советов?

Сегодня я познакомилась с двухмесячной малышкой Либби. Девочка спала в своей голубенькой колыбельке. Либби сказала, что, едва взяв дочку на руки, подумала: «Мне никогда больше не нужно ни с кем встречаться». Ей было достаточно девочки.

Наконец-то она ощущала полное эмоциональное удовлетворение, которого не получала ни от музыкантов, ни от поэтов, ни от художников, ни от принцев, ни от кинорежиссеров. Лежа в плетеной колыбельке, малышка как будто пережидала жизнь в этой волшебной паутине, поймавшей еще одну душу, чтобы продержать ее много лет, а потом отпустить. Девочка показалась мне блескучей рыбкой в серебристой сети, сверкающей, пульсирующей душой; не имело значения, что она делает с жизнью, достаточно было и того, что она здесь. Жизнь не действие и не созерцание, жизнь – это быть здесь, в паутинке-сети, сверкающей на солнце, вынутой ненадолго из океанских глубин туда, где все ее видят, и снова погруженной в безвестность.

Зачем мне выдерживать ребенка у себя в животе? Что могло бы убедить меня сделать это: вытащить рыбку из морских глубин и заключить ее в эту прекрасную жизнь, в эту серебристую сеть?

Либби сказала, что я – юная душа или, должно быть, еще только постигаю мир. Она имела в виду, что моя душа еще не созрела до того, чтобы хотеть ребенка. Но я ответила, что, может быть, я слишком старая душа, чтобы снова проходить через это все – надежду, терпение, тревоги. Возможно, я просто древняя каменистая гора, бесчувственная и раздражительная, которая не хочет, чтобы по ее животу ползали всякие туристы.

* * *

С ребенком, вышедшим из ее тела, Либби ушла куда-то, куда я – то ли по трусости, то ли потому, что знаю себя лучше, – отправиться не могу. Не могу и не хочу садиться в поезд и спускаться в преисподнюю следом. То место, куда едет она, – для меня персональное табу, и потому я держу путь в другое, то, которое табу для нее. Сама мысль о нем пугает Либби так же, как меня пугает мысль о ребенке. Преисподняя не одна, их много, и для каждой из нас много запретных мест. Мне непонятно, как можно с радостью и без малейших колебаний броситься с головой в материнство, принять все, чего оно требует, впустить новую жизнь в свою. Для меня это смерти подобно. Но для нее подобен смерти или запретен мой путь.

Похоже, каждой из нас предстоит путешествовать в одиночку. И из-за этого мы обижаемся друг на друга и негодуем. Когда-нибудь мы, возможно, сумеем снова быть вместе, но сейчас этому не бывать. Ее возмущает моя свобода, привилегия задавать вопросы, а меня возмущает легкость, с которой она вступила в новую жизнь, не чувствуя бремени этих вопросов.

Конечно, в каждой жизни, как в лесу, можно найти вырубку и шагать дальше по проложенной по ней тропинке. Быть матерью для Либби так же легко и естественно, как для меня предаваться сомнениям. Но мои вопросы для нее не вырубка в лесу, а непроходимые, грозящие погибелью заросли, как и для меня материнство – колючий сад со смертоносными шипами.

Как же трудно понять, что сделала другая, когда мне кажется, что ее похитили, а ей представляется, что я застряла. Мы обе такие храбрые и такие трусихи. У другой есть все – у другой нет ничего.

Но мы обе имеем все и не имеем ничего. Ни одна из нас не имеет больше того, что имеет другая, и ни одна не имеет меньше. Понять это и впрямь нелегко, но наши пути в чем-то одинаковы. Одна заводит ребенка рефлексивно, другой недостает решимости сделать то же самое, но число ее жизни и число моей жизни – одно и то же. Ничто другое не рвет сердце так, как это: бездетные и матери равноценны и равнозначны во всем – в пустоте и полноте жизни, в опыте приобретенном и опыте утерянном. Нет пути лучше и нет пути хуже, и обе дороги одинаково страшны.

И вот этот примиряющий обе стороны факт мы никак не можем принять. Должно быть что-то еще – и мы бросаем и бросаем груз на чаши весов, чтобы увидеть, как та или другая опустится чуть ниже. Но ни одна не опускается. Обе дрожат на одинаковой высоте. Я не могу быть лучше нее, и она не может быть лучше меня. И именно это огорчает нас больше всего.

* * *

Когда это началось, я была в магазине. В какой-то момент вдруг пришло осознание, что страха больше нет. Раньше я не сознавала, что постоянно чего-то боюсь. Теперь же окружающие, обычные покупатели, выглядели уже не такими опасными и злыми, как прежде, когда я старалась избегать их и отводила глаза. Я больше не волновалась и спокойно ходила по рядам с охапкой покупок. Когда я свалила пакеты на ленту, кассирша подняла голову, посмотрела на меня и сказала: «Женщины постоянно так делают, а вот мужчины все время берут корзины. Женщины всегда усложняют себе жизнь без необходимости». Я согласилась. Мне казалось, что, не беря корзину, я экономлю время. Мы обе посмеялись.

Я возвращалась домой с двумя белыми пластиковыми пакетами, и мир казался ярким и радостным. А потом до меня дошло: это же включились таблетки. Антидепрессанты легальны – как такое возможно? Неужели половина населения страны постоянно живет с этим чувством, воспринимая мир легко и без напряжения?

Вечером, собираясь ложиться, Майлз спел песенку обо мне, которую сочинил тут же на месте. «Почему ты сегодня так любезен? – подозревая неладное, спросила я. – Ты всегда такой?» Он кивнул: «Да».

В течение следующей недели на меня обрушился поток мыслей и чувств, преодолевший высокую, крепкую стену между мной и миром, стену, мешавшую мне видеть и в то же время создававшую впечатление, что я вижу реальность. Все всегда было слишком громким и слишком близким. Все всегда цепляло слишком больно. Я хотела думать о мире, но тревоги и волнения заставляли думать о себе, словно впечатывая мне в лицо директиву: сначала ты должна решить эту проблему – проблему себя самой. В результате получался бесконечный круговорот мелочей – например, устроить встречу с кем-то через три дня. Мелочь становилась проблемой, полностью занимала и отвлекала от размышлений о чем-то еще. Дни растрачивались на обдумывание встречи, а животрепещущий, неотложный вопрос легко отодвигался на задний план с помощью таблеток. Прежде я всегда старалась защититься, теперь же чувствовала себя защищенной изнутри – как будто отпала необходимость заранее готовиться к каждой возможной катастрофе, как будто каждая клеточка моего тела окружила себя броней.

* * *

Раньше, до антидепрессантов, я знала только печаль и беспокойство. Все говорят, что, если можешь избавиться от беспокойства, сделай это. Я хотела это сделать, но только с помощью старомодных неэффективных средств – погружаясь в собственное прошлое, религию, сны, – вместо того чтобы прибегнуть к современным, легкодоступным и действующим. Пока никаких видимых побочных эффектов, не считая небольшого онемения в нижней челюсти и способности при желании проспать целый день, не наблюдалось.