Несостоявшийся русский царь Карл Филипп, или Шведская интрига Смутного времени - Алексей Смирнов

Но здесь битва приняла новый неожиданный поворот. «Жестоко поражали нас из пушек со всех сторон, — вспоминал Маскевич. — По тесноте улиц мы разделились на четыре или шесть отрядов; каждому из нас было жарко; мы не могли и не умели придумать, чем пособить себе в такой беде, как вдруг кто-то закричал: „Огня, огня, жги дома!“»

«Видя, что исход битвы сомнителен, — доносил Гонсевский королю, — я велел зажечь Замоскворечье и Белый город в нескольких местах».

Отряды факельщиков принялись поджигать дома, а ветер нес огонь в направлении восставших. Вслед за огневым валом, мгновенно охватившим гигантские пространства, двигались солдаты Гонсевского, добивая не успевших скрыться горожан.

«Происходило великое убийство; плач, крик женщин и детей представляли нечто подобное дню Страшного суда; многие с женами и детьми сами бросались в огонь, и много было убитых и погоревших», — описывал гетман Жолкевский, со слов очевидцев, разразившуюся катастрофу. На некоторых улицах трупы лежали так плотно, что солдаты ходили по ним, не наступая на землю.

20 и 21 марта поджоги города продолжались. Этим занималось около трех тысяч солдат, специально назначенных Гонсевским. Ветер благоприятного направления и каменные стены Кремля оберегали поляков от того, чтобы самим стать жертвами огня. Раскинувшаяся вширь на десятки километров деревянная столица пылала как невиданный гигантский костер, превращавший день в ночь застилавшим небо дымом и освещавший ночное небо так, что при свете пожара можно было без труда читать.

«Мы действовали в сем случае по совету доброжелательных нам бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля средства укрепиться… Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора», — вспоминал один из поляков, участвовавший в побоище, вошедшем в историю как «московское разорение».

«Столица московская сгорела с великим кровопролитием и убытком, который оценить нельзя. Изобилен и богат был этот город, занимавший обширное пространство; бывшие в чужих краях говорят, что ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон величиною окружности своей не могут равняться этому городу. Кремль остался совершенно цел», — писал гетман Жолкевский в своих воспоминаниях об итогах московского восстания.

Начался исход из Москвы сотен тысяч столичных жителей, лишившихся своих домов и имущества. «В тот день мороз был великий, они же шли не прямой дорогой, а так, что с Москвы до самой Яузы не видно было снега, все люди шли», — сообщает «Новый Летописец».

Горстка москвичей, решившая остаться в городе, послала депутацию к Александру Гонсевскому с просьбой прекратить избиение. За это обыватели обещали вновь присягнуть Владиславу. Предложение было принято, и изъявивших покорность польскому королевичу обязали носить особый холщовый пояс, чтобы не спутать их с бунтовщиками. Но вскоре «холщовые пояса» смешались с обладателями неблагонамеренных перевязей в последнем всплеске восстания. Поляки жестоко расправились с коварными русскими. Москва обезлюдела. Лишь в каменных палатах Кремля шла жизнь — там разместились польский гарнизон и бояре с семьями, верность которых Сигизмунду была на этот раз проверена огнем.

«Так как в течение четырнадцати дней не видно было, чтобы московиты возвращались, воинские люди только и делали, что искали добычу, — писал Жак Маржерет. — Одежду, полотно, олово, латунь, медь, утварь, которые были выкопаны из погребов и ям и могли быть проданы за большие деньги, они ни во что не ставили. Это они оставляли, а брали только бархат, шелк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы, ожерелья и вороты, пышно украшенные драгоценными каменьями и жемчугом. Многим польским солдатам досталось по 10, 15, 25 фунтов серебра, содранного с идолов, и тот, кто ушел в окровавленном грязном платье, возвращался в Кремль в дорогих одеждах; на пиво и мед на этот раз и не смотрели, а отдавали предпочтение вину, которого несказанно много было в московитских погребах, — французского, венгерского и мальвазии. Кто хотел брать — брал. От этого начался столь чудовищный разгул, блуд и столь богопротивное житье, что их не могли прекратить никакие виселицы, и только потом Ляпунов положил этому конец при помощи своих казаков».

Когда к столице подошли основные силы ополчения, глазам ратников открылось страшное зрелище: на месте столицы раскинулось огромное пепелище, откуда, точно пни выгоревшего леса, торчали тысячи печных труб. За поясом каменного леса возвышались черные закопченые стены — это была каменная стена Белого города, некогда покрытая известкой. В этой «черной крепости» заперся польский гарнизон, в пьяном угаре отмечавший свой неслыханный успех. Победители, упоенные разгромом восставших, насмехались над ними со стен и, бахвалясь обладанием несметных кремлевских богатств, палили из мушкетов крупными жемчужинами.

Однако вскоре до поляков дошел ужас положения, в котором они оказались. Имевшиеся в Москве запасы пищи сгорели, в Кремле находились только сокровища, из которых каши не сваришь, а стотысячное земское ополчение перекрыло все пути подвоза продовольствия. Гарнизон Александра Гонсевского оказался в блокаде. За два месяца цена на продукты взлетела почти в тридцать раз, но и за большие деньги купить их было все труднее.

В мае осажденные сообщили Сигизмунду, что смогут продержаться не более трех месяцев, если им немедленно не окажут помощь войсками и продовольствием. В то же время Гонсевский сократил гарнизон до трех тысяч человек — остальных отослал на поиски продуктов, пока еще из Москвы можно было выбраться. Отогнать многочисленное ополчение от стен столицы он не мог даже со всеми своими солдатами, а для сидения в осаде следовало максимально сократить число едоков.

Поляки приуныли и уже не стреляли со стен драгоценными камнями (кто знает, может, за них удастся выручить хотя бы корку хлеба), а черед веселиться и упражняться в остроумии перешел к обложившему их воинству.

«Король пришлет вам подкрепление и провизию: пятьсот человек и одну кишку! — кричали подскакивавшие к стенам Белого города удальцы-казаки, намеренно горяча своих сытых лошадей. — Радуйтесь, Конецпольский приближается!»

Так осаждавшие обыгрывали слухи о подходе посланных Сигизмундом к Москве отрядов под предводительством Кишки (kiszka — колбаса по-польски) и Конецпольского (koniec Polski — значит «конец Польши»). С каждым новым днем осады эти каламбуры приобретали для засевшего в Москве польского гарнизона все более зловещее значение. Товарищи (польские шляхтичи) получали в месяц 20 злотых, казаки и пахолики (оруженосцы) — по 15 злотых. Но уже к середине декабря продуктов стало так мало, что установилась цена даже на городских птиц, которыми в обычных условиях пренебрегали. Польский рыцарь мог приобрести за 20 злотых 200 воробьев или 150 штук более крупных пернатых — ворон или сорок. Эту малоаппетитную пищу приходилось запивать обычной водой: кварта водки, «любой, лишь бы пахла водкой», как писал один из осажденных, обходилась в месячное жалованье. У кого не было денег, питался падалью. Приближался голод.

Волны московских событий, расходясь по российским окраинам, поднимали против поляков и их русских союзников многие города. Стала клониться к закату и звезда Дмитрия, кто бы из самозванцев ни выступал в его обличье. Само это имя, из-за связанных с ним страданий и хаоса, теряло свою популярность в русских сердцах. Страна ждала перемен, и подошедшее к стенам столицы земское ополчение внушало смутные надежды на появление новой власти, которая успокоит и примирит Россию. Не стал исключением и северо-запад. Здешние города и крепости, прежде признававшие царем Владислава, Шуйского или Лжедмитрия, объявляли о переходе под покровительство правительства Всея Земли, созданного ополчением в мае 1611 года. Лишь Псков, Ивангород, Ям и Копорье сохраняли верность иллюзорному Дмитрию, но и там шли шатания, готовые в любой день перерасти в бунт. Новгород, еще недавно посылавший войска для приведения к присяге на имя Владислава окружающие крепости, превратился в центр антипольского восстания. Городская чернь устроила самосуд над Иваном Салтыковым, олицетворявшим в ее глазах тип боярина-предателя, продавшегося полякам. Воеводу жестоко пытали, а затем посадили на кол. Новым первым человеком в северной русской столице стал Василий Бутурлин, хороший знакомый Делагарди еще по московским временам, присланный сюда ополчением для борьбы с поляками. Бутурлин сражался при Клушине плечом к плечу с Делагарди, был ранен пулей навылет, попал в плен, где подвергся мучениям и издевательствам, и — освобожденный после присяги Москвы польскому принцу Владиславу — стал заклятым врагом поляков.