Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице - Михаил Кожемякин

Федьке повезло: под Добрыничами они весь бой в запасе простояли, прославиться негде было, но и отстать от своих – с больной-то ногой да на новом коне – Бог миловал. Федька на поле смерти смотреть не ходил. Не хотел узреть среди мертвецов панов-ляхов да слугу-хохла, с коими у костра горилку пил. Вроде как срамно было. Разонравилась ему война. Да только разве дворянское это – службу по нраву выбирать? Службу государю любую справлять надобно, не за страх, а за честь и совесть!

В сотне Федьку после побега из плена крепко зауважали. Выходило, самый удатный он из всех, самый смелый. Называли уже только «Федором» али «Федей», как большого человека. Сотник Лисовин даже ревновал, чисто девка, но все равно Федьку младшим начальным человеком то на заставу, то на разъезд ставил.

По ту пору все в русском войске думали, что война скоро кончится. Убежит Гришка-расстрижка с битым воинством своим обратно в Литву, и поедут ратные люди московские по домам да по поместьям – со славой, с песнями.

Только куда там. Ухватила война Русь-матушку за самый кадык, не отпустила. Гришка-расстрижка быстро от поражения оправился, собрал растрепанные полки, помощью литовской да изменой русской укрепился и снова в силу вошел.

Добрыничские же победители понапрасну силу и время расточали, встав осадою под небольшой крепостцою Кромы, где затворился от них с пятью сотнями казаков-самозванцев донской атаман Андрюшка Корела, воин лихой. Обложило упрямые Кромы грузное царское войско обширным станом, многолюдным да голодным, а ни приступом, ни измором совладать не могло. Корела же со своими донцами бесстрашными вылазками московским служилым людям немало крови пустил, и подмога к нему от Самозванца через все заставы и рогатки беспрепонно пробиралась, словно по ворожбе какой. Как весна пришла и снег растаял, гнилые лужи с нечистотами, с трупной гнилью по всему лагерю московскому пошли, и ратные людишки вовсе от хвори-мыты[53] ослабели, мерли как мухи. Многие бежали, а мочи имать не было.

Тут и весть о том, что на Москве преставился скоропостижно царь Борис Федорович Годунов, подоспела. От нее воеводам да начальным людям вовсе не до войны стало. Словно запах падали, носилось над московским станом под Кромами ожидание перемен. Выждать бы, поглядеть, как дело обернется. Сторону, которая сверху окажется, не прогадать бы!

Московскому дворянину Федору Рожнову не до того было. Навоевался он под Кромами вдосталь – и в пешем строю, когда под огнем на стены приступом лазали, и в конных разъездах. В дозоре был он со товарищи, по полям Самозванцевых разведчиков гонял, в тот роковой мая седьмой день, когда в русском стане все решилось – без них.

Новый воевода, Петр Федорович Басманов, воин знаменитый, из-за обид местнических и гордости уязвленной нарушил крестное целование Борисову сыну Феодору, юному царю на Москве, и с пущей частью войска на службу к самозванцу Димитрию переметнулся. Начальные люди, которые колебались, либо побежали, либо перевязать себя дали, как бы насильно – какой с них потом спрос? А ратные люди стали промежду себя биться. Кто за Самозванца стоял, «Дмитрий», словно боевой клич, восклицали; те же, кто присяге верен остался, «Федор» кричали. Только тех, что Самозванцеву сторону приняли, много больше было – попомнили люди Борису многие обиды его и неправды, а от нового царя все одно лучшего ждали!

Когда вернулся Федька Рожнов со товарищи с разъезда в стан, те, кто не изменил, уже кровавыми кучами валялись, порубленные да ободранные до подштанников – только мертвые рты нараспашку, вороны с галками над ними дрались. Войско же все в рядах стояло, попы меж рядов ходили, давали целовать крест «царю Дмитрию Ивановичу». Войско целовало и здравицы Самозванцу так орало, что стаи черных птиц с мертвецов снимались.

Тут-то подступил к Федьке сотенный голова его Лисовин, а подле поп с крестом.

– Целуй, Федя, крест истинному государю московскому Димитрию Ивановичу, по Божьей милости чудесно спасенному да возвращенному Руси, – молвил сотник, а у самого рожа хитрая, глумливая.

Федька только посмотрел на присягу сию изменную, на крови, да и плюнул.

– Видал я того, кому вы сейчас крест целуете, так же близко, как вас! – сказал он в сердцах. – Государь из него, как из меня или вот из Васьки Валуева. Не стану я ему присягать, хоть убейте. А вы, братья-товарищи, давайте, служите самозваному царю, коли вам кто ни поп, тот батька!

В сердцах сорвал Федька саблю с бедра, швырнул ее под ноги сотенному голове Лисовину и зашагал прочь, сам не зная куда. Когда, пыхтя, догонять его стали, подумал: убивать будут. Не оборотился Федька – пусть же в спину бьют, чести у них вовсе нету.

Но обогнал его дружок закадычный Васька Валуев, здоровяк из его сотни, а с ним и смазливый Ванька Воейков, и братаны Мыльниковы, и еще изрядная ватага боевых братьев – все сплошь молодежь, на войне сей возмужавшая. И знаменщик с ними со значком из соседней сотни, Прошка Полухвостов, смуглый, как татарин, а набожный, будто монах. На значке том святой Маврикий[54], Воин, искусно вышит, белоконный, в алом плаще, ликом же черен. Васька Валуев саблю Федьке обратно подал и так говорит:

– Негоже тебе, сотнику, саблей-то разбрасываться!

– Какой же я сотник, Вася? – изумился Федька.

– Мы тебя сотником над собою хотим! – отвечал Валуев, и все согласно загалдели. – Мы Гришке-самозванцу крест целовать не стали, мы государевы присяжные дворяне! С ляхами да с изменой хотим далее биться, вот у нас и знамя имеется… А Лисовина, червя лукавого, я по роже смазал, он и покатился!

Кулак у Васьки огромный был, будто пудовая гиря, коими купцы тюки с солью взвешивают! Возможно, и не встал Лисовин.

Уехали они из мятежного стана, честного пути себе искать. Так и начала быть их сотня.

А на Москве уже вскоре после того новый царь уселся – Дмитрий Иванович, с вражьими ляхами да с изменой боярской. И царицы своей из польских земель дожидаться стал.

Теперь, в башне Коломенского кремля, несчастная, забытая всеми пленница снова и снова, как бусины четок, перебирала в памяти мгновения прожитой жизни. Ее первая любовь – благородная, красивая, как в рыцарском романе… И такая же наивная и детская! Как славно все начиналось и как страшно закончилось! Начиналось – в Самборском замке, среди балов и приемов, коротких встреч в саду и долгих разговоров в библиотеке, среди латинских, французских и польских книг… Кажется, тогда она еще учила Димитра латыни, которую он совсем не знал, а он ее – наречию московитов… И оба они постигали науку любви и власти.