Когда распахиваются крылья - Екатерина Андреевна Самарова

Проснулся я от сдавленного хныканья Женьки и встревоженного голоса мамы, разговаривающей с папой. На часах было полтретьего ночи. Сердце сжалось от острого предчувствия. Я резко сел в кровати, откинул ставшее вдруг противным и удушливым одеяло, и осмотрелся. Над Женькиной кроватью тускло горел ночник, сам он лежал под одеялом, на тумбочке рядом с ним стояла кружка с недопитым чаем, а на полу розовый тазик, который почему-то принесли из бани.

— Эй, мелкий, что случилось? — прошептал я.

— У меня живот болит, — ответил Женька тихим и надтреснутым голосом.

Я отшвырнул одеяло, встал и проковылял к Женькиной кровати, но не успел. Женька побледнел, резко свесился с кровати, и его стошнило на пол — тазик был чуть дальше, чем нужно. Я тут же подскочил, схватил таз и подставил его струю рвоты. Женька ещё раз скорчился, а потом упал на кровать.

— Живот болит, — проговорил он и тихо заскулил, из глаз полились слёзы вперемешку с потом. Я вытащил из шкафа салфетку, вытер ему губы, не зная, что ещё сделать. Потрогал лоб — очень горячий, как будто под кожей у Женьки вместо крови тёк кипяток.

Мама с папой на кухне заговорили совсем тихо — видимо, услышали меня и мелкого. Я затаил дыхание и прислушался, готовый в любой момент снова подставить тазик.

— Может, Ивановых попросить? У них вроде внедорожник, — тихим голосом спросила мама.

— У них тоже слабенький, вряд ли в такую грязь проедет. Сегодня Серёга Иванов со мной на автобусе на работу ездил. Ладно, дай телефон, схожу к Ивановым, потом ещё к Соловью загляну, может, он согласится подвезти. Если что, за фельдшерицей зайду, пока «Скорая» едет… — голос папы звучал дёрганно, но уверенно.

Раздался какой-то шум, потом шорох — наверное, это мама передала ему телефон, и он накинул на себя куртку. Затем дверь с тихим скрипом открылась и закрылась. Через несколько минут в комнату вошла мама, неся в руках стакан с водой и какие-то таблетки.

Увидев меня с тазиком в руке, она спросила, попытавшись оставить голос ровным:

— Женю опять стошнило?

Я только кивнул и показал ей лужу рвоты на полу. Она судорожно вдохнула и поставила стакан на тумбочку. Я тут же понял, что она собралась делать, поэтому опередил её:

— Мам, я сам сейчас уберу. Ты лучше Женьке лекарство дай.

Мама слабо улыбнулась и потянулась к мелкому. Я поплёлся на кухню за тряпкой, салфетками и резиновыми перчатками. Когда я пришёл обратно, мама уже поставила пустой стакан на тумбочку и теперь гладила дрожащего Женьку по голове.

— Что это? — я показал на упаковку таблеток.

— Парацетамол, — ответила она устало. — Надо температуру сбить. Слишком высокая — тридцать девять и семь.

Я, стараясь ни о чём не думать и не обращая внимания на холод, разлившийся внутри, быстро протёр пол, выбросил салфетки и вымыл тряпку.

— Живот болит, — опять захныкал мелкий, когда я вошёл в комнату, и его опять скрючило над тазиком. — Мама, очень больно…

— Знаю, Женя, знаю, — мама дрожащими руками гладила его по голове. — Подожди чуть-чуть, сейчас… Сейчас «Скорая» приедет, врачи тебя вылечат…

На бледном лице мамы застыло выражение растерянности и… И страха. Совсем не так, как тогда, когда Женька спрятался от нас под кустом можжевельника в лесу.

— Что с ним? — бесцветным голосом спросил я.

— Не знаю… Грипп, наверное. В последний раз такое с тобой пятилетним было. Но у тебя не так тяжело прошло… А Женьку вон рвёт… И таблетка вроде тоже вышла…

— А «Скорую» вызвали?

— Папа вызвал, часа три назад. Вася, возьми из холодильника немного льда, заверни в полотенце и принеси сюда, ладно? Хоть так попробуем сбить температуру.

Я без лишних слов развернулся и бросился на кухню, чувствуя, что не в холодильнике лёд — у меня в сердце, лежит тяжёлыми холодными кусками, мешает дышать. Подрагивающими руками я стянул с сушилки свежее полотенце, быстро выгреб из морозилки два пакета со льдом — мы с мелким замораживали его на лето, чтобы пить холодные компоты, но так про него и забыли, — свернул их в полотенце и побежал в нашу комнату.

Лучше я, чем он, опять промелькнуло в голове.

Мама взяла у меня из рук полотенце и положила на лоб Женьке. Тот встрепенулся, но потом снова осел и закрыл глаза. Бледное лицо мелкого покрывали крупные капли пота, он весь дрожал и иногда тяжело, с голосом выдыхал. Я сел рядом, не зная, что сделать и как помочь, смотря на дёргающегося мелкого остекленевшими глазами. Сейчас… Ещё минут пять, и приедет «Скорая». Все будет хорошо. Нет, вот сейчас ещё пять или десять минут, и тогда она точно приедет…

Но прошло десять минут, потом пятнадцать, потом полчаса, а «Скорой» все не было. Женьку ещё несколько раз стошнило, и он забылся в тяжёлом беспокойном сне. Папа тоже все ещё не пришёл, а у меня больше не было сил сидеть в давящей душной тишине и смотреть, как Женька мечется по подушке. Незаметно смахнув слёзы, я пробормотал что-то вроде: «Мне на улицу надо» — и не дождавшись ответа мамы, натянул на себя первый попавшийся тулуп и выскочил на веранду.

Тут, в прохладной темноте, я уже не смог себя сдержать — слёзы градом полились по щекам, я тихо всхлипнул. Лучше бы я заболел. Лучше бы сейчас ко мне ехала на всех парах «Скорая», а мелкий бы спокойно спал в своей кровати и ни о чём не подозревал. У мамы на лице беспомощный испуг, папа куда-то ушёл — значит, все очень серьёзно. Нужно что-то сделать, а не сидеть просто так и наматывать сопли на кулак! Надо, чтобы «Скорая» приехала побыстрее. Или… Я решительно встал, ладонью вытерев слёзы со щёк, и вприпрыжку сбежал со ступенек. Зачем мне какая-то «Скорая», если у меня есть кое-кто получше! В темноте я судорожно нашарил чьи-то сапоги — мои или нет — неважно! — и выскочил во двор. На улице горел только один фонарь, дальняя часть улицы тонула в темноте, но меня это не напугало — дорогу до черёмухи я знал наизусть, до самой последней рытвины. Надо только, чтобы Жулик не залаял, тогда мама будет спрашивать, куда я отправился на ночь глядя. Значит, надо бежать через огороды. Не раздумывая, я распахнул калитку, выбежал в огород и побежал, петляя между прошлогодними грядками в сторону поля — там, за всеми огородами, была узкая тропинка, огибающая