Инквизитор. Раубриттер - Борис Конофальский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Увидав Волкова, он сразу встал во весь свой рост. Лицо в крови и угрюмое.
Максимилиан помог Волкову слезть с лошади.
— Ну, что случилось?
— Побили нас, — вымолвил здоровяк, заливаясь кровью.
— А почему ты поехал с ротмистром? Зачем?
— Просил он, сказал сыры таскать, денег сулил. Меня господин Роха отпустил.
Кровь стекала по левой стороне лица и со лба по носу. Волков подошел поближе, отсмотрел его:
— Ты эту кровь тряпкой не остановишь, рассекли тебе кожу до кости, штопать нужно. А что с Карлом? Убит?
— Привез еще живым, там он, — здоровяк кивнул на дом.
— Что с ним?
— Голова вся разбита, рука одна как тряпка, на одном боку лежать не может, и кровь изо рта идет.
— Горцы били?
— Угу, местные, — кивал здоровяк, а с его подборка капали капли крови.
— На том берегу? За что били?
— Да на том берегу, а били за сыр.
— Как за сыр, не понял, почему за сыр?
— Мы не ярмарку приехали от реки, от лодок. Стали возле и хотели место для торговли искать, но пришли какие-то люди и сказали, что бы ехали мы с ярмарки прочь, что не дозволят торговать нам. А ротмистр сказал им, что не поедем, и пошел управляющего ярмаркой искать, а прибежали еще люди, были злы они, стали телеги с сыром опрокидывать и кидать сыр в грязь. Я стал им не давать то делать, сыр-то жалко мне, сыр-то хороший, а они стали меня бить, пасынков ротмистра бить тоже стали. Ну, я им тоже стал давать по мордам. А потом еще прибежали мужики с палками и стража. И тоже кинулись меня бить. Но тут пришел ротмистр и стал за меня заступаться, тоже не давать сыр в грязь кидать. Они на него все накинулись, а он стал отбиваться, бил их тоже хорошо, тогда они все на него кинулись и били его палками, особенно стража, кольями била.
Никто его не перебивал, все слушали внимательно. Кавалер только перчатки снял. Он слушал увальня, чуть прищурившись и глядя на того исподлобья, медленно наливался ненавистью. И не дослушал его, повернулся и пошел к двери, без стука толкнул ее и без спроса вошел в дом.
В доме тихий вой, жена Брюнхвальда да еще и служака, заливаясь слезами, суетятся, носят воду в тазах и тряпки. Да еще сын жены тоже в слезах. Жена Брюнхвальда, Гертруда, в слезах кинулась к Волкову и сказала:
— Господин, он… Он даже говорить не может…
Максимилиан, сын Карла Брюнхвальда, был бел, как полотно, стоял рядом с кроватью, на которой лежал его отец.
— Ну, — холодно спросил кавалер, — вы все еще не передумали, выбирая воинское ремесло? Если нет, то привыкайте, вам еще придется стоять так не раз.
Максимилиан взглянул на него испуганно и отвел глаза.
— Говорят, ваш монах творит чудеса, — всхлипывала женщина. — Скажите, господин, он поможет, он спасет Карла? Господи, я не выдержу этого, за что мне такое.
Волков ненавидел сейчас эту рыдающую и причитающую дуру, но сдержался и кивнул, сделал это настолько спокойно и холодно, что женщина даже удивилась. Затем он отстранил удивленную жену и подошел к брату Ипполиту, который колдовал над раненым.
Голова ротмистра была черна от запекшейся крови, монах отмывал ее, чтобы рассмотреть раны и рассечения.
— Ну? — коротко спросил кавалер.
— Палками били, — сказал брат Ипполит, — не милосердствовали. Обе руки сломаны, ребра… Даже не знаю, сколько поломали. Не могу осмотреть, он сознание теряет все время. Но главное — голова. Молю Бога, чтобы проломов больших не было. Затылок еще не осматривал. Те, что видел, не смертельны.
Кавалер еще раз взглянул на избитого товарища. Повернулся и осмотрел всех присутствующих. Жена, служанка, пасынки и Максимилиан ждали от него слов, но он молчал. Лицо его было каменно-спокойным, таким, что у всех рыдавших слезы прекратили литься. Помолчав, он двинулся к выходу, задевая на ходу мечом своим мебель и ноги людей. Только на пороге он остановился, повернулся и сказал:
— Монах, постарайся, он мне нужен.
— Я сделаю, все, что в моих силах, — обещал брат Ипполит.
Волков вышел на улицу, Максимилиан шел за ним. А там уже был ротмистр Рене, а Роха слезал с коня. Они здоровались с ним, но кавалер даже не взглянул на них. Он опять подошел к здоровяку, который все сидел на лавке у дома. Тот сразу встал и, вытирая кровь, ждал, что скажет кавалер.
Волков сжал кулак и поднес его к лицу молодого человека:
— Как так случилось, что ты жив, руки и ноги твои целы, а офицер твой при смерти? А?
— Я… Я… — мямлил здоровяк.
— Я спрашиваю, как так произошло? Струсил, подлец?
— Замялся…
— Замялся? Замялся. Прятался, под телегу уполз?
— Растерялся, господин, — говорил здоровяк. — Много их было, насели.
На лице кавалера отразилось чувство глубокого презрения, он кулаком ткнул здоровяка в лицо, не ударил, а толкнул, чтобы тот сел на лавку свою, к тряпке и к тазу своему. Кавалер постоял еще пару мгновений и все с тем же выражением презрения сказал этому Гроссшвулле сквозь зубы:
— Еще раз струсишь — повешу.
И отошел от него к офицерам.
— Ну, что, — спросил его Роха, — значит, идем на тот берег?
Волков посмотрел сначала на него, затем на Рене и сказал:
— Господа, я женюсь.
— Поздравляю вас, — удивленно произнес Рене, видно, никак он не мог понять, к чему сейчас об этом говорить. Время ли оповещать о женитьбе.
— На госпоже Брунхильде? — осторожно уточнил Роха.
— Нет, на Элеоноре Августе, девице фон Мален. Третьей дочери графа Малена, — спокойно отвечал кавалер.
— Поздравляю вас, — еще более удивился Рене.
— Ишь, ты! — восхитился Роха. — Значится, на дочери графа! А Брунхильда получается… Того…
— Госпожа Брунхильда Фолькоф выходит замуж за самого графа, — сказал кавалер и пошел к лошади.
И Рене, и Роха стояли и удивленно смотрели ему вслед, не произнося ни слова. Только переглядывались. Очень они были удивлены и самим событием, и временем, которое Волков выбрал, чтобы сообщить им о нем.
Когда он сел на коня, то повернулся к ним и сказал:
— Я приглашаю вас быть моими шаферами, господа, и предайте ротмистру Бертье, что его приглашаю тоже.
Может, только самые старые и самые опытные солдаты, давно загрубевшие от войн и походов, не волнуются пред сражениями.
Они все видели много раз. Они видели и тяжелые осады, и большие сражения, и длительные компании с бесконечной чередой кровавых стычек и схваток. Они знали и хмельные от вседозволенности победы, и горькие от крови и потерь поражения.