Групповая гонка. Записки генерала КГБ - Валерий Сысоев

— Врешь! Не может быть такого! В этой глуши — и олимпийский чемпион, да еще двукратный?

Пока мы сидели за столом и выпивали, я начал обсуждать с Леваном, что делать дальше. Везти на машине гостя нельзя — не доедет. Другого транспорта нет. Оставаться тоже нельзя.

В это самое время над нашими палатками вдруг завис милицейский вертолет — тот, что сопровождал Шеварднадзе до трассы.

Тедиашвили оживился:

— О! Мы ребятам барашка обещали — освежевали уже. Они за ним и вернулись. Сейчас насчет вас договоримся.

Действительно договорились. Нас с Васкесом Ранья, его охранником, секретаршей и громадным грузином — одним из заместителей Гоглидзе — посадили в вертолет, он затрясся, взлетел, стал набирать высоту, и в этот самый момент прямо между нами откуда-то сверху падает увесистая туша, завернутая в окровавленный белый халат — наш барашек.

Как ни у кого не случилось тогда сердечного приступа, до сих пор не понимаю.

* * *

Все последующие дни были похожи один на другой, как братья-близнецы. На одном из винодельческих производств нас принимал директор завода. Вышел, накинул на плечи Васкесу-Ранье белую меховую бурку, протянул громадный рог полный красного вина. Я уже начал подыгрывать, шепчу:

— Марио, отказаться невозможно. Кинжал видишь? Нас с тобой прямо здесь могут зарезать, если пить откажемся…

Всю ночь перед отлетом из Тбилиси в Москву Марио играл в бильярд — сказал, что по-прежнему не может спать из-за разницы во времени. Наутро я объявил ему программу нашего заключительного дня, которая на первый взгляд выглядела абсолютно безопасной: стадион «Динамо», где как раз тогда проводилась масштабная реконструкция, женский шахматный клуб, к председателю Спорткомитета в больницу — попрощаться и напоследок — аудиенция у председателя Совета министров республики. Надо же людей уважить?

Приехали на стадион — там стол в вип-ложе на сто персон уже накрыт, руководство встречает. И понеслось: «Этот виноград мы посадили в тот год, когда вы родились. Мы всю жизнь ждали вашего приезда…» Ну и так далее.

Сильнее всего в той поездке меня удивлял китаец: за столом сидит — видно, что человек в «хлам», выпивать-то на равных со всеми приходится. Куда-то на пять минут вышел, шатаясь — возвращается трезвый, как стекло. Подготовленный парень оказался, я его зауважал даже.

В шахматном клубе как-то обошлось без возлияний, и я увидел, что Марио перевел дух и внутренне расслабился: почувствовал, видимо, что главная угроза миновала. Подъезжаем к больнице. На крыльцо выходит главврач в белом халате, с ним, как положено, свита. И мы все вместе пошли в палату к Гоглидзе.

«Раненый» грузин — это трагедия мирового масштаба. Поэтому картину мы застали — живописнее некуда: Лежит наш умирающий «витязь в тигровой шкуре», словно на смертном одре, рядом жена сидит скорбно. Марио расчувствовался, присел к Ревазу на кровать. Тот достает какой-то кинжал, потом пояс какой-то старинный, дарит все это гостю.

В это время главврач распахивает холодильник и начинает доставать из него водку, закуску, какие-то местные яства, а медсестры все это быстренько начинают ставить на стол.

Такого взгляда у мужчины, как был в тот момент у Васкеса Ранья, я не видел никогда в жизни. Потом он мне признался:

— Понимаешь, я в своей жизни полмира проехал, если не больше. Но чтобы главный врач больницы прямо в палате больного доставал водку и предлагал ему выпить…

Главный сюжет того дня развернулся у председателя Совета министров. Одну из достопримечательностей республики тогда составляли знаменитые на всю страну «Воды Лагидзе». Некоторое количество бутылок с этим напитком в обязательном порядке стояло в кабинете каждого руководителя. Крышечки у бутылок были такими же, как те, которыми закрывали бутылки с водкой — из фольги.

Нас встретила секретарша, провела через приемную, распахнула дверь в кабинет, и тут Марио внезапно падает в дверном проеме на колени и кричит: «Не пойду!»

Я обалдел. Смотрю на Марио и вижу, что его взгляд направлен на приставной столик, где бутылки кучкой стоят. Ему, как выяснилось, и в голову не пришло, что в них может быть вода. Вот и испугался, что сейчас снова заставят пить.

Мы премьер-министру минут пятнадцать объясняли потом, в чем дело. Хохотали — до невозможности.

Когда вернулись в Москву, я прямо у трапа сдал Васкеса Ранья на руки одному из заместителей Грамова Виктору Андреевичу Ивонину, сам поехал домой, а Марио повезли в гостиницу «Спорт», где для него был снят номер.

В это время и в этой же самой гостинице в Москве находился Хорст Дасслер, с которым мы два или три дня спустя вместе должны были лететь на международный конгресс по велосипедному спорту. Летели одним рейсом — в бизнес-классе. Хорст меня невзначай так спрашивает:

— Валерий, не знаешь, кто с Марио летал в Тбилиси?

— Понятия не имею. А в чем дело?

— Да встретил его позавчера в гостинице, поздоровался. Мы ведь давно дружим. А тут он прошел мимо, даже головы в мою сторону не повернул. Не узнал, что ли? Никогда его таким не видел…

По приглашению Марио Васкеса Ранья я потом летал к нему в гости в Акапулько и был, честно говоря, потрясен его неформальным авторитетом в той среде, где он вращался. Он был очень популярен в деловых кругах Америки, да и во всем мире его знали прежде всего как человека слова и достаточно жестких принципов. В силу конъюнктурных интересов в наших кругах о нем порой говорили не самым лестным образом, но я помню, каким для всех стало шоком, когда Васкес Ранья после очень многих лет работы в руководстве Международного олимпийского комитета, в его Исполкоме, уже на финише жизненного пути принял решение не просто выйти из этой организации, но сделал это открыто и я бы даже сказал, демонстративно. Он заявил тогда, что не желает иметь ничего общего с дельцами от спорта, фактически обвинив членов МОК в коррупции. А первая его открытая стычка с Самаранчем произошла, когда Международный олимпийский комитет пошел по пути коммерциализации спорта, допустив к участию в Олимпийских играх профессионалов. Он тогда даже где-то выступил по этому поводу, сказав, что если бы Пьер де Кубертен восстал из гроба и увидел, во что превращается дело всей его жизни, он в тот же самый момент вновь упал бы замертво.

* * *

После того, как 5 мая 1984 года было принято решение Политбюро о неучастии СССР в Олимпийских играх, пытаться кого-либо в чем-либо переубеждать было уже бесполезно. Это можно было делать только на том этапе, когда Грамов инициировал первую докладную записку. Далее включились уже совершенно другие политические амбиции и другие механизмы.

Мне было непонятно другое: почему ни Виталий Смирнов, который был членом Международного олимпийского комитета, ни второй наш член МОК Константин Андрианов не взяли на себя миссию хотя бы попытаться обосновать нецелесообразность того бойкота. Возможно, там тоже имелись свои политические или конъюнктурные расстановки — не знаю.