Царская доля - Герман Иванович Романов

кормят как на убой и горшок нужный по несколько раз за день выносят, причем обратно чисто вымытым возвращают. Грех на обхождение жаловаться — он совсем иного для себя ожидал, понимая, что за «машкерад» шкуру полосками нарежут и наизнанку вывернут, да мясо солью посыплют.

— Говорить будут, не иначе, да выкуп потребуют, — Меншиков скривился, понимая, что с деньгами придется расстаться — видимо, о его счетах в амстердамских банках не только «мин херцу» известно, видимо и князь-кесарь о чем-то пронюхал, с него станется. И что самое плохое — даже если он и упрется, то сын через пять лет капитал забрать сможет.

— Или вдова…

Последнее слово он произнес машинально, и на душе стало холодно до жути. Теперь Александр Данилович понимал, почему с ним с такой обходительностью обходятся — хотят, чтобы он добровольное пожертвование царю Алексею Петровичу сделал. И что самое худое — не откажешься от сего, себе дороже выйдет. Однако додумать он не успел — дверь открылась, и в комнату вошли два татарина, судя по всему из мишарей. Большого роста, в стрелецких кафтанах, такой, но с вышивкой и шнурами, он и сам носил под Азовым. Вооружены до зубов — пистоли в необычных кобурах, сабля, кинжал в ножнах. И в сапогах, наверняка, ножики спрятаны. Пальцы крепкие, руки толстые — силищи неимоверной, ему тут не уступят — такие моменты Меншиков моментально оценивал. Хотя на шпагах, если сойтись в схватке, он их обоих одолеет, но для того здоровье для начала вернуть надо.

Один из мишарей поставил табурет на отдалении от кровати, и отошел к двери, скрестив на груди лапищи. И тут в комнату вошел тот, кого он крепко недолюбливал все эти годы, а в последние месяцы возненавидел. Но вскочил на ноги с кряхтением, прекрасно понимая, что наносить царевичу очередное оскорбление не стоит — чревато.

— Ты сиди, Данилыч, болезный ведь — скрючился весь, и на сторону повело, — Алексей усмехнулся, на нем был стрелецкий кафтан зеленого цвета, расшитый золотой нитью с верчеными шнурами поперек груди. Широкий ремень с золотыми вставками стягивал в поясе, на голове суконный шлем с шишаком, тоже с вышивкой.

— Здрав будь… государь…

Назвать Алексея «царевичем» было рискованно, именовать царем не по нутру, но нужное слово нашлось сразу. Даже низко поклонился, но только охнул от нахлынувшей боли.

— Ты мне не кланяйся так, перетерплю — понимаю, что поленом отлупил тебя «мин херц» знатно. Это ведь тебе от меня подарок — золотишко то мое выкупом заплачено. Обнаглел ты — уже с меня решил деньги вымогать! А ведь не впрок дукаты те пошли, не впрок — все беды от денег неправедных, — царевич ухмыльнулся и неожиданно спросил звенящим от едва сдерживаемого гнева голосом:

— Крест на тебе есть, Данилыч, али ты его как твой покровитель венценосный, только для показа носите?! За что жителей Твери погубили множество в лютости своей звериной?!

От заданного вопроса Меншикову стало неуютно, и он в который раз проклял неуемное бешенство Петра, и ту лютость, с которой тот себя порой вел. Лучше промолчать, но вопрос был задан, и отвечать на него надо. А потому он осторожно произнес:

— Я как мог его сдерживал, но ты сам знаешь, царе… государь, что когда царь в ярости, невозможно ему прекословить.

— Знаю, много бед оттого идет, и это одна из причин, почему Петру Алексеевичу на троне не быть более. А вот что с ним делать далее, я еще не решил, хотя все мои советники склоняют меня к самому простому варианту. Есть человек, есть от него проблемы, а нет человека, то нет проблемы. Как видишь, все предельно четко и понятно!

От спокойно сказанных слов у Меншикова на спине потек холодный пот, он прекрасно понял, что эти слова сказаны и для него. Алексей же сделал жест рукою, и мишари молча вышли из комнаты, закрыв за собой дверь. Александр Данилович сильно удивился, и машинально прикинул, как он преодолеет расстояние до табурета и свернет шею тщедушного царевича. Но тут он посмотрел в глаза «Алешки», содрогнулся от накатившего ужаса, моментально отказавшись от замысла.

— Даже не пытайся, — голос Алексея был ровен и спокоен, в ладонях он держал странные пеналы. — А выслал я их для того, что есть вещи, о которых никто знать не должен, даже те, кто на нашем языке не говорит. У меня к тебе предложение, от которого невозможно отказаться.

— Я слушаю тебя, государь.

— Сегодня ты отправишься в Клин — там засел князь Михайло Голицын, что командовал арьергардом. Да-да, разбили мы ваше войско, вернее, хорошо потрепали и погнали. Вот он с обозами там и засел, тысяч семь под рукой солдат у него было, сейчас и пяти не наберется — бегут ведь служивые, понимают, что присягу с них сам патриарх сложил. А умирать неохота, тем паче, что большинство из них семилетние сроки выслужили.

Меншиков кивнул головой, понимая, что отвечать просто нечего, слова эти есть непреложный факт. С дезертирством «мин херц» боролся самыми лютыми казнями, но беглецов от этого становилось только больше. Что и привело в конечном итоге к поражению.

— С ним тебе переговоры не вести, у тебя дорога к Твери идет — туда отходит корпус Аникиты Репнина. В город его никто не пустит, там уже моя конница. Да и жители, сам понимаешь, как царя Петра «любят» — если на месте убьют, то сие можно почитать совершенным гуманизмом. Ты ведь, как человек ученый, член Королевского общества, куда тебя сам Исаак Ньютон принял, понимать такие слова должен. Академик, блин!

Александр Данилович непроизвольно скривился, будто снова улитками его накормили, с соком лимонным, как давеча во Франции. И проклял в очередной раз свое честолюбие — молодой был, не понял утонченного издевательства и влез сам в ловушку. Польстился грамотой с королевской печатью — двадцать лет прошло, а до сих пор от той глупости икается. Ведь тогда думал, что такая бумага почтения к нему прибавит, но стоило возвратиться в Москву, как тут же ее спрятал в сундук и никогда никому не заикался, что в далекой Англии его в сообщество ученых приняли.

Хватило у Данилыча житейской смекалки, чтобы не выставлять себя на всеобщее осмеяние. Ведь он даже грамоты толком не знал, все бумаги от его имени канцеляристы составляли, а лишь подпись свою ставить научился. И до сих пор считал, что земля плоская, как ее все видят, а не круглая, как ему пытались доказать эти придурки ученые.

— Но