Человек системы - Георгий Арбатов

Наряду с политикой и идеологией у института были и другие важные направления работы.

В начале семидесятых годов становились все более очевидными симптомы застойных тенденций в нашем хозяйственном развитии. Импульс, который дала экономике реформа 1965 года, быстро исчерпал себя из-за непоследовательности ее инициаторов, глухого сопротивления бюрократии. Все возвращалось на круги своя, притом в новой обстановке, когда в мире развертывалась научно-техническая революция. Становилось ясно, что страна не просто сдает позиции в каких-то областях – реальной стала угроза общего отставания.

Уже в сентябре 1968 года институт направил в ЦК КПСС и Совет министров СССР первую информационно-аналитическую записку «О влиянии научно-технической революции на внешнеполитическую стратегию США». По сути, несмотря на намеренно суженный в заголовке аспект проблемы, мы хотели сделать ее «сигналом тревоги», насторожить руководство в связи с явно обозначившимся отставанием страны. Записка была разослана всему руководству, обсуждалась, сыграла определенную роль в пробуждении внимания к этому вопросу, хотя, к сожалению, не имела должных практических последствий. Я уже писал о закончившихся ничем замыслах провести специальный пленум ЦК КПСС по научно-техническому прогрессу.

То же самое относится к записке о передаче научно-технических открытий и достижений в военной области в гражданские отрасли хозяйства, направленной руководству в апреле 1969 года. Была даже создана специальная комиссия, принималось какое-то решение, но более весомых практических результатов не последовало.

С начала восьмидесятых годов институт (насколько я знаю, первым среди подразделений АН СССР) стал привлекать внимание политического руководства к проблеме растущего экономического отставания советского Дальнего Востока и увеличивающегося значения для нас Азиатско-Тихоокеанского региона, который вышел на новый, качественно более высокий уровень развития и взаимных связей. Были внесены предложения, охватывавшие экономическую, политическую, научно-техническую области. Они были призваны, с одной стороны, ускорить развитие наших восточных регионов, а с другой – активно включиться в формирующееся «тихоокеанское сообщество».

В руководящие органы направлялось много информационных записок и по другим экономическим проблемам: о положении дел в отдельных отраслях и важных государственных программах, об американских оценках состояния и перспектив советской экономики, об актуальных вопросах внешнеэкономических связей.

Большое внимание, естественно, уделялось опыту США в сельском хозяйстве и производстве продовольствия. В 1973 году для изучения этого опыта был создан специальный сектор, преобразованный в 1977 году в отдел. Институт буквально бомбил вышестоящие инстанции записками о проблеме белка, развитии бройлерной промышленности, создании новых отраслей пищевой промышленности, улучшении хранения и перевозок зерна и овощей, новых тенденциях в развитии технической базы сельского хозяйства и др. Дважды – при Брежневе, а затем при Андропове – на политбюро рассматривались наши записки о сокращении закупок зерна в США. К сожалению, оба раза под давлением нашего «зернового лобби» они были отклонены.

Институт одним из первых в стране занялся разработкой принципов совместных с западными фирмами производств. В 1976 году были подготовлены предложения о совместном производстве автомобильных свечей с американской компанией «Бендикс», разработана на этом примере концепция и типовая модель новой формы экономического сотрудничества. Предложение дважды рассматривалось на комиссии Совета министров СССР, которая оба раза выносила по этому вопросу положительные решения. Увы, как это было и со многими другими хорошими идеями в те годы, практического воплощения это предложение так и не нашло.

Еще одним важным направлением прикладных экономических исследований были изучение американского и вообще зарубежного опыта управления, попытки приспособить его к нашей практике. На невысоком уровне (предприятие, объединение) это нередко удавалось, работа приносила практическую пользу. На более высоких уровнях (мы, например, подготовили проект управления программой развития Нечерноземной зоны РСФСР, даже успешно доложили его в Совете министров Федерации, но принят он не был) ничего не получалось. В первую очередь – из-за серьезных пороков самой административно-командной системы, оставлявшей очень мало места для рационализации управления.

Как у нас относились к деятельности института? Если говорить о руководстве, то внимательно, особенно в первые несколько лет, когда политика наша еще находилась в каком-то поиске. Записки читались, рассылались, нередко принимались к сведению, получали мы немало заданий. Кое-что приносило практическую пользу, кое-что – нет, в основном по общим причинам – в связи с ситуацией, складывавшейся в стране. Но что я достоверно знаю: ущерба наши рекомендации не нанесли, дурных тенденций в политике не рождали и не поощряли. Упоминаю это, чтобы ответить некоторым критикам, многозначительно заявляющим, что, мол, в период застоя я давал руководству какие-то плохие рекомендации и должен за них ответить. Ни от чего не отказываюсь, за каждый совет готов отвечать. Это, конечно, не значит, что все, что делали институт и я лично, было абсолютно правильно, что мы не допускали ошибок. Нет, как и другие, мы ошибались, переживали подъемы и спады.

С интересом относилась к работе института и общественность. Сужу об этом по хорошему тиражу институтского журнала, по тому, что большая часть изданных нами книг не залеживалась на полках, а также по обилию приглашений выступить с лекциями, получаемых сотрудниками института. Конечно, отклики на нашу работу бывали не только позитивные. Не раз случались неприятности, в которых иногда виновны были мы, а чаще – сверхбдительные цензоры и идеологи. Ну а кроме того, работа института была достаточно определенной идейно и политически, чтобы вызывать недоверие и нападки консерваторов. Один раз под меня и под институт «закладывали» основательную мину Демичев и Кириленко (в 1973 году), правда безуспешно. Но это было тогда в порядке вещей, и, в общем, мне жаловаться нечего, другим выпадали более серьезные испытания.

Думаю, что институт вызывал неприязнь и подозрительность у наших консерваторов не только содержанием своих работ, но и самой атмосферой, сложившейся в его коллективе. Очень многие из нас, если не все, жили надеждой, что период консерватизма и застоя будет не слишком долгим и процессы прогрессивных перемен вновь наберут силу. Это определяло настроения сотрудников; как и все развитые люди, они стремились к интеллектуальной и духовной свободе, а поскольку известная степень такой свободы была необходимым условием эффективной работы института, то он служил для них своего рода убежищем. Большинство ходили на работу с удовольствием, трудились увлеченно, творчески.

Немалую роль в создании такого климата сыграло то, что долгое время средний возраст наших сотрудников не превышал тридцати лет. Молодежи института были предоставлены широкие права и возможности, и она вела себя очень активно – особенно, как ни парадоксально на первый взгляд, во второй половине семидесятых – начале восьмидесятых годов.

Этой не совсем обычной для тех лет атмосферой объяснялось и то, что к нам с удовольствием приходили в гости звезды московской творческой интеллигенции. Нас, в свою очередь, тянуло к людям, которые выделялись на фоне официального конформизма и лицемерия не только своим талантом, но и упрямым стремлением говорить правду, искать ответы на жгучие вопросы, жить по совести. Хочется думать, что им бывало приятно в наших стенах потому, что здесь их понимали. А нам эти встречи давали новые импульсы к творческой работе.