Бусы из плодов шиповника - Владимир Павлович Максимов

Но нашей человеческой разлуки —

Они не знают. Позавидуй им.

А еще я ощутил полнейшую пустоту вокруг себя. Будто с моего немалого участка выкачали вдруг весь воздух – всему дающий жизнь. И в душе тоже было пусто и гулко, как бывает в заброшенном храме или доме, где все еще по его стенам в рамах висят фотографии некогда обитавших в нем людей, но смотреть на них уже некому.

А все это вместе взятое пронзило меня такой тоской, что я едва не застонал, как от реальной нестерпимой боли…

И, словно утешая себя, я подумал о том, что всем здесь у меня на даче было хорошо и очень понравилось. Значит, на следующий год они, возможно, все снова приедут сюда. И мы снова будем счастливы. Потому что будем вместе. Надо только постараться обязательно дожить до следующего лета…

Ребятишки снова будут бегать босиком по скошенной упругой траве, купаться в Байкале, ходить по горячему песку, шалить, плескаться в ванной с дождевой водой у бани и пускать там кораблики из щепок…

А вечерами мы, как и прежде, будем сидеть у костра. Очарованно глядеть на огонь и на высокий черный огромный купол неба, усеянный чистыми, будто только что промытыми, большими голубыми звездами. И всем нам будет тепло и хорошо, главным образом, оттого, что мы вместе и любим друг друга.

А потом при свете настольной лампы на нашей просторной веранде, как это бывало нынешним летом, Дмитрий будет читать ребятне (в основном, конечно, Костику, поскольку Сашуня мало еще что понимает из книг) «Маленького принца» Экзюпери или «Говорящего грача» Пришвина…

Поднявшись на небольшое крыльцо открытой веранды перед домом, я увидел на продольной доске в виде длинной полки под почерневшим от солнца бревном, тянущейся по высокому фундаменту вдоль южной стороны дома, остроносую щепку с весьма причудливым наростом коры на ней.

Эту щепку оставил здесь Костик.

И я подумал, что только безмерная фантазия ребенка могла разглядеть в этой неказистой щепке большой белоснежный круизный лайнер со множеством палуб, который почти целый месяц бороздил «просторы Мирового океана», запускаемый моим внуком в бочке с дождевой водой у крыльца.

Перед отъездом, кивнув на щепку, Костик попросил меня сохранить его корабль, сказав:

– Деда, мы скоро опять к тебе приедем. – Он еще плохо ориентировался в реальном времени). – Ты мой корабль сохрани. Ладно?

– Ладно, – ответил я ему, чувствуя во рту какую-то вдруг образовавшуюся горечь…

И вот сейчас все эти мелочи показались мне такими значимыми. И такой печалью для меня повеяло от них. Как от признаков давно минувших счастливых времен. Будто мы все расстались не на какое-то время, а навсегда. И этот праздник, этот карнавал безвозвратно исчез во времени…

А в цинковом ведре, на треть наполненном прозрачной водой, я обнаружил уже «клад» Сашуни.

На дне ведра, под небольшой толщей идеально прозрачной воды, в лучах солнца будто бы светились три белых гладких, окатанных волнами Байкала камушка.

Ведро это стояло на лавочке рядом с умывальником, с обратной стороны невысокой дощатой стенки веранды, к которой с уличной стороны умывальник и крепился. И из ведра этого в него ковшиком, висевшим рядом на гвозде, подливали воду. Сашуня же использовал ведро для изучения бульков и звонов (когда камешки ударялись о дно ведра), производимых белыми окатышами, которые он с завидной периодичностью и настойчивостью настоящего исследователя бросал в ведро с разной высоты.

Сами же эти камешки Сашуня подобрал на берегу Байкала и «принес» домой, сидя, впрочем, на спине у Димы, устраивая потом с их помощью свои замечательные и невероятно интересные опыты.

Стоя на табурете и перегнувшись через дощатый барьерчик, он бросал камешки в воду. Потом быстро слезал с табурета, топотал по открытой веранде босыми ногами, сбегал по крылечку на траву. Обогнув открытую веранду, подбегал к лавочке, на которой стояло ведро, вынимал оттуда камешки и, возвратившись на свое место, снова проделывал сей опыт. И так неисчислимое количество раз.

Причем эмоции свои он выражал разными звуками и гуканьем. И звуки эти были то веселые, то удивленные, а то и сердитые. С покачиванием в таком случае из стороны в сторону головы. Причем недовольство свое он выражал обычно одной растянутой буквой: «У-у-у!..» весьма высокого тона…

А с каким неподдельным удивлением и восторгом он любовался внезапной летней грозой. Когда струи дождя были будто просвечены золотистыми лучами солнца…

Этот маленький человечек, в синих резиновых сапожках и разноцветной курточке с капюшоном, наброшенным на голову, неподвижно стоял у прясла ограды (за которым начинался уже другой, еще не освоенный никем участок земли, с большой поляной) и зачарованно, не вздрагивая от грохота грома и резких, быстрых проблесков молнии, с восторгом глядел на позолоченные от прямых солнечных лучей крупные капли дождя, висящие на острых кончиках изумрудной травы, отяжелевшей и слегка согнувшейся от чрезмерной влаги.

Он стоял у прясла один, хотя все, конечно же, следили за ним. И я – через окно закрытой веранды. И сын, находящийся невдалеке от Сашуни. Они с Костиком укрывались от дождя под раскидистой березой (тоже в куртках с капюшонами и резиновых сапогах). И им было слышно, как Сашуня выражает свои эмоции, восклицая с разной тональностью звуки, похожие на: «Гы!»; «Гу!»; «Го!», восхищаясь изумительной красотой обновленного мира.

И еще вспомнилось, как, в отличие от Костика, который обычно кричал: «А-аа! Меня муравей укусил!», Сашуня молча снимал со своих голых ножек муравья, подолгу рассматривал его и опускал потом на землю.

Или, как он удирал от всех нас с хитроватым видом к калитке. В сандаликах и трусах, только поев утром каши, сваренной мамой. Удирал, потому что ему немедленно хотелось расширить границы уже освоенного им на нашем участке мира.

«Да, какие они разные. Но какие любимые – эти малыши. И как хорошо, что так трогательно, так искренне, с такой любовью заботятся о них Света и Дима – их родители».

Или вот еще эпизод услужливо подсказала мне память, когда я взглянул на большой плоский камень, лежащий у нашего крыльца. В небольшом углублении этого камня почти всегда стояла прозрачная дождевая вода, долго сохранявшаяся там даже в самые жаркие дни.

Так вот, с Сашуни только что сняли описанные им трусишки. И он, совершенно голенький и радостный от полной свободы – даже от ненужных ему одежд, вдруг, спустившись с крыльца, встал на четвереньки и, как козленочек, решил попить из выемки камня. И так это все