Новые мелодии печальных оркестров - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Час чаепития мгновенно сменился предобеденным часом.

Столики большей частью опустели, вместо сплошного, теснящегося говора раздавались редкие пронзительные голоса и отдаленный взрывной смех: в одном углу официанты уже накрывали столики к обеду белыми скатертями.

— Мы с Чарльзом действуем друг другу на нервы. — В наступившей тишине голос Луэллы прозвучал ошеломляюще отчетливо, и она поспешно понизила тон. — Мелочи. Он трет себе лицо — все время, за столом, в театре, даже в постели. Доводит меня до белого каления, а когда начинаешь злиться из-за таких пустяков, значит, конец не за горами. — Она замолкла и, полуобернувшись, натянула себе на плечи легкую меховую накидку. — Надеюсь, я не слишком тебе наскучила, Ида. Я только об этом и думаю, потому что сегодня вечером кое-что намечается. Я сговорилась на сегодня о встрече, очень интересной: поужинать после театра с несколькими русскими — то ли певцами, то ли танцорами, что-то такое, а Чарльз сказал, что не пойдет. Если так… то я пойду одна. И это конец.

Луэлла вдруг оперлась локтями о стол, спрятала глаза в глянцевых перчатках и заплакала — тихо и нескончаемо зарыдала. Свидетелей поблизости не было, но Ида Карр подосадовала, что Луэлла не сняла предварительно перчатки. Иначе можно было бы утешить ее, коснувшись голой руки. Но, глядя на перчатки, трудно было жалеть женщину, которую так щедро одарила судьба.

Иде хотелось сказать что-то вроде «все будет хорошо» или «все не так плохо, как кажется», но она промолчала. Она не чувствовала ничего, кроме раздражения и неприязни.

Рядом с ними остановился официант и положил на столик сложенную бумажку. Миссис Карр за ней потянулась.

— Ни в коем случае, — прерывистым голосом пробормотала Луэлла. — Нет, это я тебя пригласила! У меня уже и деньги приготовлены.

II

Квартира Хемплов (собственная) располагалась в одном из тех безличных белых дворцов, что обозначаются не названиями, а номерами. Обстановку они закупили в свой медовый месяц: за мебелью ездили в Англию, за безделушками — во Флоренцию; в Венеции приобрели кружева и прозрачную ткань на занавески, а также многоцветное стекло, которое выставляли на стол во время званых обедов. Луэлла упивалась выбором покупок. Они придали поездке видимость пользы и уберегли новобрачных от блуждания по крупным отелям и необитаемым руинам, без которых не обходится обычно медовый месяц в Европе.

Они возвратились, и жизнь пошла. Пошла на широкую ногу. Луэлла обнаружила, что сделалась состоятельной дамой. Временами ее поражало, что специально для нее построена квартира, специально для нее изготовлен лимузин, что и то и другое — ее собственность, такая же неоспоримая, как заложенный домик в пригороде из «Дамского домашнего журнала» и прошлогодний автомобиль, которые судьба могла бы дать ей взамен. Еще больше она удивилась, когда все это начало ей прискучивать. Тем не менее так произошло…

Было уже семь часов вечера, когда Луэлла вынырнула из апрельских сумерек, вошла в прихожую и увидела мужа, который ждал в гостиной перед камином. Луэлла беззвучно пересекла порог, так же тихо закрыла за собой дверь и на мгновение остановилась, наблюдая эффектную панораму (гостиной предшествовала небольшая приемная), в конце которой виднелся Чарльз Хемпл. Он достиг середины четвертого десятка, его молодое лицо носило отпечаток серьезности, безукоризненно уложенные волосы успели приобрести тот стальной цвет, который обещает через десяток лет уступить место белизне. Таковы были наиболее примечательные его черты, к которым нужно еще добавить глубоко посаженные темно-серые глаза. Женщины находили волосы Чарльза очень романтичными — по большей части Луэлла и сама так думала.

Тут она ощутила легкую неприязнь, потому что супруг поднял руку к лицу и нервно потер себе рот и подбородок. Этот жест создавал впечатление нелестной для собеседника рассеянности, а временами мешал расслышать слова самого Чарльза, и Луэлле приходилось постоянно его переспрашивать. Несколько раз она указывала ему на это, и он с удивленным видом извинялся. Но очевидно, Чарльз не сознавал, насколько этот жест заметен и какое внушает раздражение, потому что вновь и вновь его повторял. Теперь же обстановка так накалилась, что Луэлла избегала делать мужу замечания: хватило бы одного слова, чтобы поторопить назревшую ссору.

Резким жестом Луэлла кинула на столик перчатки и сумочку. Муж, расслышав шум, обратил взгляд к прихожей.

— Это ты, дорогая?

— Да, дорогой.

Луэлла прошла в гостиную, шагнула в объятия мужа и принужденно его поцеловала.

Чарльз Хемпл ответил непривычно чопорным поцелуем и медленно развернул жену лицом к противоположному концу комнаты.

— Я пригласил к обеду гостя.

Увидев, что они не одни, Луэлла первым делом облегченно перевела дыхание; с очаровательной застенчивой улыбкой, сменившей натянутое выражение лица, она протянула гостю руку.

— Доктор Мун — моя жена.

Доктор, чуть старше Хемпла, с круглым бледным лицом, на котором слегка намечалась сеть морщин, вышел вперед, чтобы ответить на приветствие.

— Добрый вечер, миссис Хемпл. Надеюсь, я не нарушил ваши планы.

— Нет-нет, — поспешно заверила Луэлла. — Мне очень приятно, что вы разделите нашу трапезу. Мы совершенно одни.

Тут она вспомнила о своих сегодняшних намерениях и задумалась, не устроил ли Чарльз неуклюжую ловушку, чтобы удержать ее дома. Если это так, приманка выбрана неудачно. Этот человек… все в нем: лицо, низкий медленный голос, даже чуть залоснившееся, трехлетней носки платье — излучало усталое спокойствие.

Тем не менее Луэлла, извинившись, отправилась в кухню проследить за приготовлениями к обеду. По обыкновению, пара слуг была новая, нанятая на пробу. Ланч они приготовили плохо, сервировали тоже плохо — завтра нужно будет дать им расчет. Луэлла надеялась, что с ними поговорит Чарльз; она терпеть не могла увольнять слуг. Иногда они плакали, иногда держались нагло, но Чарльз умел с ними обходиться. Мужчин они всегда боятся.

Однако еда на плите пахла обнадеживающе. Луэлла распорядилась, какими воспользоваться тарелками, отперла буфет и достала бутылку дорогого кьянти. Потом она отправилась пожелать доброй ночи Чаку.

— Он хорошо себя вел? — спросила она няню, меж тем как Чак радостно вскарабкался ей на руки.

— Очень примерно. Мы сегодня долго гуляли в Центральном парке.

— Ну что за умница! — Луэлла восторженно расцеловала ребенка.

— И он ступил ногой в фонтан, нам пришлось взять такси и прямо домой, а там поменять ему ботиночек и чулочек.

— Хорошо. Обожди, Чак! — Луэлла расстегнула свои крупные желтые бусы и протянула их Чаку. — Не порви только мамины бусы. — Она обратилась к няне: — Пожалуйста, когда он уснет, спрячьте их в комод.

Уходя, она почувствовала легкую жалость к сыну: жизнь у него замкнутая и однообразная, как у всех детей, кто не родился в большой семье. Он настоящая лапочка — но только не в те дни, когда она за ним присматривает. Овал лица у него такой же, как у нее; иной раз, когда она прижимает его к сердцу, ее пробирает дрожь волнения и приходят мысли изменить свою жизнь.