Сахар на дне - Маша Малиновская

— В том то и дело, бестолочь, что я никогда не играл с тобой. Никогда. Всегда всё было честно.

— Неделя прошла, — мой голос вот-вот дрогнет. — Неделя, Лёш. Я так не хочу, понимаешь?

— Я же написал тебе, что занят. Это действительно было так. Я приехал за два часа до торжества.

— Но ты же мог сказать мне, хотя бы что-то сообщить?

Я не могу больше. Не понимаю его видения ситуации. Охватываю себя руками и отворачиваюсь. Сейчас хочу остаться одна.

Но Лекс никуда не уходит. Он снова обнимает меня и прижимается губами за ухом. Вдоль всего позвоночника бьёт разряд, а потом растекается тепло.

— Я пиздец как хочу тебя, — жаркий шёпот прямо в ухо сводит с ума. — Чуть с ума за эту неделю не сошёл.

— Нет, Лёша.

— Да.

— Нет, отпусти.

— Да твою ж мать! — я вздрагиваю от стали в голосе, полоснувшей по слуху. — Я правда пытался, Яна. Но с тобой иначе, наверное, нельзя.

Я не успеваю ничего понять, как оказываюсь прижата грудью к прохладному кафелю. Алексей одной рукой сжимает мои запястья над головой, а второй дёргает замок на джинсах.

— Прекрати, Шевцов, я не хочу!

— Да? — его рука ныряет под моё бельё, и я задыхаюсь. — Именно поэтому ты такая влажная? Потому что не хочешь?

Горячий шёпот заставляет кожу на шее покрыться мурашками. Своей ступнёй он подбивает мою и блокирует меня, оставляя стоять с широко расставленными ногами. Отводит бёдра немного назад, всё ещё прижимая запястья к стене. Какая унизительная поза, лишающая даже шанса на сопротивление.

— Поэтому ты целый час изводила меня за столом, улыбаясь Ермолаю? — его руки начинают двигаться у меня в трусиках, заставляя мелко задрожать. — Потому что не хочешь?

Он сильный. Я словно в тисках зажата, а при любой попытке вырваться, он усиливает давление там… Чёртов Шевцов! В джинсах становится слишком жарко, и я изо всех сил пытаюсь сдержать стон, но он прорывается сквозь сжатые зубы хриплым дыханием.

— Так всё ещё не хочешь? — голос обманчиво вкрадчивый, а рука замирает. И вместе с ней замираю и я. Слышу треск — это моя гордость покрывается трещинами, словно мыльный пузырь на морозе, а потом осыпается невесомыми льдинками.

— Хочу… — с губ срывается постыдное признание, и я закрываю глаза.

Алексей ничего не отвечает, он отпускает запястья и кладёт мои ладони на кафель. Спускает джинсы и бельё. Что я творю? Что он со мной делает?

— Стой смирно.

Проталкивается медленно, но загоняет плоть до конца, заставляя всю болезненно сжаться вокруг него. Наказывает. А потом начинает двигаться. Больно же. Больно. Но в то же время хочется ещё. Внутри всё вибрирует, а он двигается бёдрами резче. Специально.

Шевцов перехватывает меня под грудью и выпрямляет, наваливается всем весом, прижимая к стене. А потом продолжает. Зарывается носом в шею и шепчет что-то нечленораздельное, прикусывает зубами плечо. Он словно забывает обо мне, просто движется, толкается резко и глубоко дышит. Напрягает предплечье, что поперёк моей груди. Да так, что не продохнуть, вжимается всем телом, заставляя почувствовать его мужскую силу, силу желания обладать — древнюю, как сам мир. Почти рычит на ухо и резко выходит, кончая на пол.

А у меня ноги не держат. Я кое-как подтягиваю джинсы и оседаю. Горло саднит от глубокого дыхания, между ног всё горит. А Шевцов усмехается. Усмехается!

— Ты плохо себя вела, Яна, — голос севший. — Поэтому осталась без сладкого.

Да чтоб тебя, Шевцов. Борюсь с диким желанием показать средний палец, но даже боюсь представить, что меня за это будет ждать. Поэтому просто прикрываю глаза.

— Ещё раз исчезнешь — сам узнаешь, что значит остаться без сладкого.

Алексей ухмыляется и застёгивает ремень на брюках, помогает мне подняться. Ноги подкашиваются, и мне приходится опереться на стену.

— Иди один, мне нужно в душ.

Лекс.

Затягиваюсь на полные лёгкие. Есть определённый кайф курить на улице, когда холодно. Пальцы пахнут ею, и несмотря на недавний сокрушительный оргазм, я снова её хочу. До безумия, до одури. Да что же это, мать вашу, такое?

— Я смотрю, Лекс, эта девочка и правда тебе дорога.

Какого-то хуя рядом материализуется Ермолай-младший.

— Подглядывал, Антошка?

— Фу. Нет, конечно, — он морщится и тоже закуривает. — Вид твоей голой задницы может нанести мне травму.

— Травму я могу тебе и по-другому организовать.

Вот какого хера этот ублюдок обламывает кайф?

— Знаешь, Алёша, — убью его за Алёшу. — Думаю, я был не прав. Борис твой.

Молчу. Жду условий. А они будут, это же Ермолай.

— Можешь делать с ним всё, что захочешь, — Антон пожимает плечами, а потом выдыхает дым и поворачивается ко мне. — На ринге.

Сукин ты сын.

— Согласен.

Хитрожопый сукин сын. Но ради бестолочи я готов ввязаться в это дерьмо, а по ходу дела разберусь, как и Антошке яйца подкрутить.

Ермолай уехал двадцать минут назад. Интересная получается картина. Он сказал, я должен выиграть ему два боя, и в третьем получу ублюдка.

— Лекс, ты же понимаешь, что за тобой охота началась ещё месяц назад. Некоторые люди ещё помнят, каким перспективным бойцом ты был в школе. А самбист, бывший военный да ещё и призёр крупных соревнований в прошлом — лакомый кусок.

— Подавиться не боишься?

— Лёха-Лёха, — Ермолай засовывает руки в карманы и мечтательно смотрит на верхушки елей, что виднеются за забором. — В этом бизнесе крутятся большие деньги. И я планирую выйти на более высокий уровень, а ты — мой билет. Ты помнишь Коршака?

— Помню.

— Мы с ним претендуем на одну нишу. Через три недели турнир, а у меня нет достойного бойца.

— Я сейчас расплачусь от того, как высоко ты меня ценишь, может, и отсосёшь заодно?

— Лекс, я серьёзно. Это неплохая сделка. Выиграй мне эти два боя, и Борис твой.

— А что если я просто найду его и без тебя. Ты же понимаешь, что твоего водителя ты больше не увидишь. По крайней мере, боец с него будет больше никакой.

Антон замолкает. Думает целых несколько минут, глядя под ноги. Я считываю эмоции с его лица — колеблется.

— Выведешь меня в другую нишу, и клуб твой, Лекс, — напускная деловитость слетает с него, точно сдутая ветром. — Это хорошая ставка. Потом, если захочешь, я помогу и тебе войти в этот бизнес. Нам ни к чему враждовать, Алексей. Ты немного потерян, потому что долго отсутствовал. Но ты — это ты, и рано или поздно встанешь на ноги. И мне бы хотелось быть тебе другом.