Плохая дочь - Маша Трауб

Вот зачем она это делает? Она, видишь ли, не хотела меня беспокоить, поэтому вообще не хотела мне звонить и врачам запретила.

Врач говорил, что потребуется реабилитация, которая может занять много времени. Никто не скажет точно, сколько именно – неделю, месяц, год, всю оставшуюся жизнь. Медсестры поджимали губы и предсказывали, что мама не скоро встанет на ноги – поврежден позвоночник. Мама лежала и молчала. Ничего не хотела. Разрешала совершать над ней все манипуляции, хотя обычно спорила по поводу каждой капельницы. Где-то через пять дней, когда я уже не знала, каким образом вернуть ее к жизни, когда клятвенно пообещала, что она может делать все, что угодно – выходить замуж хоть в двадцать пятый раз, не отвечать на мои телефонные звонки, не реагировать на мольбы вести хотя бы относительно здоровый образ жизни, – я наконец ее узнала. Все это время мне казалось, что я ухаживаю за посторонней женщиной, с которой у меня нет ничего общего – ни шуток, ни воспоминаний, ни даже моего домашнего имени, которым она иногда меня называла в приступе нежности. Я для нее была кем-то вроде медсестры или старшей санитарки. Приходила, приносила, мыла, растирала, мазала, уносила, что-то бубнила.

– Я от тебя устала, – сказала мне вдруг мама. В тот момент я стояла с сухим шампунем в руках, чтобы привести в порядок ее голову. А до этого помыла ее, намазала новым кремом – запах предыдущего ей не нравился. Ведь мама, как выяснилось, терпеть не могла запах миндаля, а любила ванильный. Или наоборот.

– Мам, я тебя сейчас дустовым мылом намажу. Будешь лежать и пахнуть. А голову уксусом помою! – закричала я.

– Как ты мне надоела, – ответила мама и отвернулась к стене, – уходи. Я спать хочу.

Мне было обидно и больно. Мама не желала принимать мою заботу. Она не хотела меня видеть и выгоняла из палаты. С санитаркой, которая приходила мне на смену, она неизменно оставалась любезной и милой. Благодарила. Я ее раздражала. Она меня стеснялась. Ей было проще, когда о ней заботился посторонний человек, которого она никогда в жизни больше не увидит, а не родная, единственная дочь.

При этом ей все завидовали – и соседки по палате, и медсестры. Мол, какое счастье, что есть такая дочь. Вон у нас – не дозовешься.

Вы думаете, я своей заботой, терпением и лаской поставила маму на ноги? Как бы не так. Моей заслуги в этом нет. За мамино чудесное выздоровление я должна благодарить санитара Дмитрия.

Дмитрий, он же Димон, он же Димасик, он же Митечка, Димуля, Митрич и прочее, пил запойно и крепко, предпочитая все, что крепче сорока градусов. Курил сигареты, которые, кажется, остались лишь в стратегическом запасе Советской армии и в воспоминаниях, – я даже названий таких не знаю. Держался на работе исключительно благодаря личным качествам – только он умел обращаться с одинокими старушками, попавшими в больницу с переломом шейки бедра. Лишь он находил подход к кошатникам и собачникам. А также к одиноким старикам, которых навещал просто так. У него имелся собственный кодекс чести – если кого-то «транспортировал» от приемного отделения до палаты, то нес ответственность до выписки. Заходил, справлялся о здоровье, шутил, дозванивался родственникам, матерился.

– У меня мертвяков не было! Что это вы мне статистику собрались портить? Да я ж сопьюсь с горя! – искренне сообщал он бабушке, которая собиралась проститься с жизнью еще неделю назад. И бабуля как-то возрождалась, пугалась и делала все, чтобы пожить еще немного, – лишь бы Митечка не ушел по ее вине в долгий запой. Бабули все называли Дмитрия Митечкой. Старшая медсестра – «Дима, твою мать». Коллеги-санитары – Димоном. Медсестра Катя, с которой у Дмитрия был роман лет десять назад, по старой памяти ласково называла Димасиком.

Он оказался в маминой палате не случайно: пришел проведать ее соседку – доставленную им бабулю. Сообщить, что ее сын – сволочуга, а невестка бывшая – нормальная баба. Обещала приехать. Пока бабуля собиралась возмутиться, ведь ее сын был ангелом, а невестка – стервой и шалавой, Дмитрий приблизился к моей маме.

– Господи, ну и вонь. «Прима», что ли? – подала голос мама.

– Не, «Кресты» синие, – ответил Дмитрий, не без интереса присматриваясь к пациентке. Она не подпадала под его опеку ни по единому признаку – явно была не одинокой, не такой уж пожилой, не он доставлял ее из приемного до койки в палате.

– Там сумка моя, дай, пожалуйста, – попросила мама санитара.

Дмитрий передал сумку. Мама достала кошелек и выдала Дмитрию несколько купюр.

– Вино красное, хорошее. Купишь плохое – убью. Сигареты, зажигалка. Остальное себе на чай. Понял?

– Не дурак, – ответил Дмитрий и кинулся выполнять поручение.

Я в тот день вернулась домой, чтобы выдохнуть, побыть с детьми. И надеялась, что поеду к маме не завтра, а послезавтра. Пропущу один день. Но меня вызвали утром следующего дня. Звонила заведующая отделением.

– Срочно, – сказала она.

Я перепугалась и набрала телефон хирурга, который оперировал родительницу. Он ответил, что еще вчера мама была живее всех живых. И он просто поражен положительной динамикой.

– То есть она жива? – уточнила я. – Мне заведующая звонила. Я буду в больнице через три часа. Пожалуйста, если вы окажетесь там раньше, напишите, что с мамой, – попросила я хирурга.

Он так и не ответил. Когда я приехала в больницу, ног не чувствовала – правую свело судорогой от бедра до щиколотки. У меня так случается на нервной почве. Но, как правило, по ночам, чего я не помню. Муж утром говорит, что меня трясло и он не спал. В тот день я вывалилась из-за руля и поплелась к зданию, в прямом смысле подволакивая ногу.

Мама с Димоном и соседкой-бабулей курили в палате и пили вино. Бабуля была совсем не против курения, а даже за – вспомнила, как красиво курил ее мужчина. Нет, не муж, конечно, а любовник. И вино он пил красиво. Эстетом был настоящим. А муж – так, от сохи, работяга с простой мордой. Квадратный и примитивный. Любовник же все делал красиво – и пил, и курил, и целовал. Да и внешне киноактер. Высокий, статный брюнет, глаза впол-лица.

– Так что ж вы от мужа к любовнику не ушли? – удивился Дмитрий.

– А то ж. У него таких, как я, много было. Так что или жить спокойно, или всю жизнь за мужика биться. Я решила не воевать, со своим навоевалась. Но мой-то что – на него замахнешься, он и сникнет. Хороший у меня муж был, царствие ему небесное, пил тихо, жил тихо, меня боялся. Сейчас бы я, конечно, любовника выбрала. Где он теперь? Может, помер уже?

Когда пожилая нянечка, почувствовав запах дыма из палаты, появилась на пороге, ей прямо нехорошо стало. Во-первых, дымом несло из туалета – Дмитрий, чтобы перебить табачный запах, зажег газету и бросил в урну. Газета не потухла, а задымилась. Но никто не обратил на это внимания, поскольку бабуля как раз про любовника интересно рассказывала. Старушка, еще неделю назад обещавшая испортить больнице статистику смертности, сидела румяная, с чашкой в руке. И в чашке плескался явно не чай. Моя мама курила. Дмитрий ухаживал за женщинами – подливал вино, открывал пошире форточку. В углу палаты, рядом с капельницами, аккуратным строем стояли бутылки – нянечка насчитала три. Четвертая стояла на тумбочке, деликатно прикрывшись мандаринами.