Пленник богини любви - Елена Арсеньева

Обоих шатало от неудовлетворенного желания. Этот путь в джунглях был для них истинным via dolorosa[20], потому что мысли и чувства их сплетались так же тесно, как лианы, обвившие стену деревьев. Они не могли понять, откуда, как возникли эти чувства, лишившие их всякого рассудка. Где-то на окраинах сознания Василия иногда маячила избитая незнакомка с окровавленным ртом, однако его сердце ни малейшим содроганием не отзывалось на эту картину, прежде внушавшую ему самое лютое отвращение. Жизнь его и Вари началась с того мгновения, когда они влились в череду любострастных божеств Мертвого города. Нет, еще там, на Башне Молчания, когда ее грудь мимолетно коснулись его груди, и, чудилось, искра проскочила между их столкнувшимися телами, будто два кремня ударились друг о друга… Нет, смятенно думал Василий, все это началось еще раньше, когда он хлестал коварную голубую розу и знал, что готов вырвать себе сердце, чтобы приложить его к ране на теле Вареньки – подобно тому, как Нараян приложил к ней змеиный талисман…

Он содрогнулся от ледяного прикосновения. Нечто подобное он ощутил там, в джунглях, после кровавого жертвоприношения душителей, когда подумал, что на его плече лежит рука призрака. Но это опять был Нараян, который стоял рядом и говорил:

– Путь зовет нас, господин.

Да, это был Нараян, который только что спешил по тропинке впереди маленького отряда, не меньше чем за полсотни шагов отсюда. Впрочем, Василий едва ли отметил эту очередную странность. Он послушно двинулся за проводником, поддерживая Варю под руку, и, право слово, если бы сейчас прямо над ними разверзлись небеса и на тропу сошли сам Брама, Индра, Перун славянский… или вообще Юпитер «во всей славе своей», он едва ли обратил бы на них внимание, занятый одной лишь мыслью: когда, ну когда же они снова смогут заключить друг друга в объятия?!

Возможно, Нараян хотел, чтобы у чужеземцев, которых он по непонятной причине взвалил себе, что называется, на шею, вообще не осталось никаких сил, потому что ночь уже кончилась, а он все шел и шел по тропе, вынуждая европейцев плестись за ним.

Наконец измученный Бушуев потребовал остановиться для привала.

Нараян покорно склонил свою гордую голову, но предложил отдохнуть после того, как позади останется очередная тропа мимо очередного оврага.

Уже вполне рассвело – и слава богу, потому что эта тропа или, скорее, выемка в стене вела вдоль обрыва футов в девятьсот глубины, так что в темноте шагнуть на нее было бы верным самоубийством. Нужен был верный глаз, твердая поступь и очень крепкая голова, чтобы при малейшем не-осторожном шаге не свалиться в пропасть.

Варя с замиранием сердца выпустила руку Василия: вдвоем, рядом, идти по этой полосочке было невозможно. Тут Нараян сделал перестановку в своем отряде: он, конечно, шел первым, за ним – Варя, вдруг обретшая необъяснимое спокойствие и ту отточенность движений, которая бывает у канатоходцев; следом – Василий. Он так озабоченно следил за каждым шагом девушки, что почти не замечал тропы. За ним пробирались Бушуев и Реджинальд, призывая на помощь все присутствие духа.

Нараян уже ступил на твердую землю противоположного берега пропасти, когда сзади раздался крик. Все уцепились за кустики, торчащие из скалы, и сделали попытку обернуться. И невольно заорали хором, когда Реджинальд, который успел уже скатиться на изрядное расстояние, повис, цепляясь руками и ногами за какое-то деревце. Конечно, он был хорошим гимнастом, к тому же обладал замечательным хладнокровием, но минута была критическая: тонкий ствол каждую секунду мог сломаться, и Реджинальд полетел бы в бездну.

Варя вскрикнула, вцепившись одной рукой в руку Нараяна, а другой – стиснув пальцы Василия… И тотчас крик замер на ее устах, потому что футах в двадцати ниже тропы появился человек.

Незнакомец.

Этот индус шел по невидимым выступам скал, где, казалось, негде было укрепиться и детской ножонке. И был он не один, а вел за собой корову, причем та двигалась так легко, словно занималась скалолазанием всю жизнь. При виде ее удивительного проворства единодушное изумленное восклицание вырвалось у всех иноземцев – даже у Реджинальда, на миг забывшего о своем отчаянном положении. Да и остальные, по правде сказать, на мгновение забыли о нем, потрясенные зрелищем стремительного восхождения по почти вертикальной стене.

Вдруг незнакомец поднял голову и увидел людей.

Похоже, он тотчас понял опасность положения Реджинальда, потому что крикнул:

– Держись крепче! Крепче!

Ласково потрепав «скалолазку» за шею, он снял с нее веревку, тихо напевая что-то; затем, взяв корову за голову, направил ее в сторону дерева, на котором обосновался Реджинальд, и, прищелкнув языком, сказал ей:

– Чаль!

Что сие означало, европейцам было неведомо, однако корова запрыгала вверх, словно горная коза, и через минуту очутилась на тропинке позади людей. Сам же индус, даже не опустив головы, чтобы поглядеть под ноги, подскочил к Реджинальду, обмотал его коровьей веревкой вокруг пояса, снял с дерева и поставил на ноги, а затем, поднявшись на тропинку, одним взмахом втащил за собою англичанина, немного бледного и потерявшего дар речи, однако не присутствие духа.

Небрежно отряхнув одежду, Реджинальд вполне по-человечески улыбнулся и даже —!!! – протянул для пожатия руку индусу, несомненно, спасшему ему жизнь. Внезапно он издал изумленное восклицание и замер, глядя на незнакомца столь же потрясенно, как уже глядели его спутники.

Этот индус был не только ошеломляюще-ловким скалолазом и хозяином проворной коровы. В конце концов, мало ли какие существуют людские умения и животные причуды!

Что гораздо важнее, он оказался блондином.

Да, да! Пряди, в беспорядке ниспадавшие на его плечи, были того бледного, платинового оттенка, который придает светлым волосам особенную красоту. И с его светлокожего, лишь слегка тронутого жгучим тропическим загаром лица смотрели ярко-голубые, словно бирюза, глаза, которыми он улыбчиво оглядывал столь схожих с собою европейцев. Глаза эти одобрительно прищурились при виде Вари, которая от удивления даже забыла прикрыть лицо, а потом скользнули к Нараяну, и… и лицо спасителя внезапно изменилось. Глаза потемнели чуть ли не до грозовой синевы, черты обострились. Жестокость, свирепость – вот что теперь изображалось в них, однако Нараян не шелохнулся – только чуть качнул головой, отчего павлинье перо, украшавшее его тюрбан, всколыхнулось и заиграло сине-зелеными лучами.

И снова безмолвным зрителям привелось наблюдать мгновенную смену выражений на лице голубоглазого индуса. Жестокость сменилась покорностью, алчность – смирением. Незнакомец и Нараян быстро обменялись несколькими словами, из которым явственно прозвучало только два слова – бхамия, Махадева[21] и еще одно, от которого Варенька и Василий невольно вздохнули: «Чандра!» Потом незнакомец стиснул руку Реджинальда, по-прежнему простертую для пожатия, и сказал: