Эмиграция как литературный прием - Зиновий Зиник

* * *

Во всякой стране, с четко выраженной религиозной или идеологической физиономией, где всегда есть невидимое большинство (чей голос игнорируется мыслящим громко вслух меньшинством), ты подозреваешь о том, что страна думает о тебе не так, как тебе хотелось бы. Ты начинаешь беспокойно оглядываться. Ты хочешь стать и невидимым, как все, но одновременно и самым заметным, то есть выдающимся, точнее, особым, не как все. Короче, хочешь, чтобы все принимали тебя за своего, но при этом держали за избранного. Мы так привыкли. Быть евреем в России — это привилегия: потому что быть не как все — всегда было привилегией в России. И в России — советской России с ее официозной эгалитарностью, уравниловкой и плебейством — твое еврейство просто переносило тебя автоматически в иной класс избранных. Казалось бы, Англия была лишь продолжением этого ощущения привилегированности. Ведь сюда — в отличие от Израиля и даже Америки — пускают не всех. Мы тут — на особом положении. Би-би-си, Форейн Оффис. Но лишь в Англии мне впервые в жизни дали понять, что еврейство — это не статус. Только тут я ощутил двойную исключительность — точнее, исключенность: и как еврей среди христиан, и как русский среди англичан. Но сводится эта разобщенность все к той же предсказуемой разнице — акцентов речи, стиля и манеры мышления — всего того, что называется классом. Об этом говорил Олдос Хаксли в своем эссе «За границей в Англии» — о разной классовой принадлежности как о другой стране, о духовной отчужденности и одновременно сосуществовании разных миров на этом небольшом острове, как будто своей ментальной пестротой повторяющих бывшую имперскую разноголосицу культур. Оригинальные идеи и форма носа — все это очень любопытно, но к какому классу Вас причислить, сэр эмигрант?

В России ты был куда-то заранее причислен. Или тебя пытались куда-нибудь приписать. И, сражаясь с этой печатью в паспорте твоей души, ты бессознательно уходил от главного вопроса: кто ты наедине с собой? Этот вопрос возник лишь в связи с отьездом, с отрывом от компании друзей-приятелей, где этот вопрос вообще не мог возникнуть: там просто все были свои. Чтобы уехать, надо было объявить себя евреем, и не только по паспорту. И тут стало понятно, что быть евреем в России — значит быть причисленным к какому-то заговору в прошлом (распятию Иисуса Христа), из чего следовало, что ты — часть будущей конспирации (убийство Царя-батюшки, сионистский заговор или международная банковская система). Еврей в России, в Европе — это всегда гость из будущего, вестник грядущей катастрофы. В Англии эти утопические катастрофы, заговоры и конспиративные махинации, подшитые зловещей идеологической подкладкой мирового еврейства, никто никогда не воспринимал всерьез. Даже если все евреи заодно, ну и что? Что вы с этим предлагаете делать? Отремонтировать старые газовые печи? За чей счет? налогоплательщиков? Не смешите. Идеологические воззвания встречаются англичанами зевком. Чего тут больше — от лени устоявшегося быта или от протестантского скептицизма в отношении всякой идейности? Может быть, кто-то и предпочел бы, чтобы тебя не было поблизости. Но если уж ты здесь оказался, то себе дороже от тебя избавляться. Надо как-то организовываться. А зачем? Тем более, начнешь избавляться от неприятных тебе типов — придется избавиться и от тех свобод, которых ты добился потом и кровью для себя самого.

Это не значит, что вас тут любят. Почему мы хотим (как и ирландцы), чтобы нас все на свете любили? Должно быть право на ненависть: но эту ненависть ты должен держать при себе. Ее тут и держат при себе. Это опыт общежития. Это и опыт самодостаточности: никто никого не собирается перевоспитывать. Взгляд обращен внутрь себя, чтобы не выдать ничего лишнего, не оскорбить собеседника смелой потайной мыслью и одновременно не впустить в свой хрупкий внутренний мир. Все вокруг для такого островитянина — пришельцы: это остров внутри острова. На этом острове ты — меченый. Ты везде видим. Ты белый негр. Тебя всегда узнают: по легкой загнутости носа, по растянутости большого рта, по коротким ногам и низкой посадке тела? И, узнанный, ты ждешь неизбежного вопроса: «Вы еврей?»

Вопрос о моем происхождении воспринимается мной как завуалированное оскорбление. Этот вопрос подразумевает, что я всегда воспринимаюсь с приставкой «не». Все остальные на свете живут своей повседневной жизнью, они часть какого-то острова жизни — острова, но большого. В то время как я — не островитянин. Я все время оглядываюсь назад, мой глаз косит в сторону, через Ла-Манш, сквозь замочную скважину в железном занавесе. Я оглядываюсь на Россию. Один из крайне реакционных героев викторианского писателя Троллопа говорит, что человек, не знающий, что делали его предки в четвертом поколении, не достоин называться джентльменом. А если ты не джентльмен, то и не ожидай по отношению к себе джентльменского отношения. Моя историческая память о России дотягивает лишь до прадедов, да и то главным образом по материнской линии. Не от мезальянса ли в поколении дедов и бабушек (одни предки были из семьи лесопромышленников, с арендованным поместьем, с тройками и балами, а другие — из плебса, столяры и аптекари) и возникла моя расщепленность?

Я вполне свыкся с тем, что меня называют евреем. Но я не хочу быть таким, каким меня хотят видеть те, к кому у меня нет ни грамма ни физической, ни метафизической симпатии. Мой отец стал коммунистом без моей подсказки. Я не знаю ни одной фразы на языке идиш, хотя моя бабушка могла бы и просветить меня на этот счет. Но предки об этом не позаботились. Я в детстве любил «дедушку» Сталина и «дедушку» Ленина не меньше, чем своих родных. Какое отношение я имею к широкополым шляпам, пейсам и лапсердакам хасидов и ортодоксальных иудеев? В их экзотической внешности, кстати, нет ничего специфически еврейского. Как объясняла мне профессор Нехама Ляйбович, знаток талмудического иудаизма, хасидские одеяния — это просто вариант модной одежды средневекового Парижа: туда из польского местечка ежегодно посылались эмиссары, чтобы следить за модой, пока цадик в один прекрасный день не скончался, и вся коммуна так и застыла на парижской моде в год его смерти. Мне любопытно и приятно наблюдать еврейские свадьбы — от Нью-Йорка до Гибралтара, и не только потому, что они — с водкой и танцами — как будто эмигрировали только что из России. (То, что в Европе и Америке называют еврейской едой, — бублики с селедкой, — это меню, естественно, исконно русское, но завезенное на Запад евреями.) Но эти свадьбы и молитвы для меня не ностальгичны, как, скажем, для английского еврея: для меня праздник — это на Первое мая или Седьмое ноября, с салатом «оливье» на столе и парадом на Красной площади. У меня нет никаких сантиментов по поводу пасхального «Исхода из Египта». География исхода для меня — это аэропорт Шереметьево.

Я не чувствую близости ни к ортодоксальным лапсердакам, ни к элитарному твиду Альбиона не потому, что я — еврей, или не потому, что я — недостаточный еврей, или, наоборот, потому что я — склонен симпатизировать мусульманам. Я — чужак именно потому, что я не еврей и не мусульманин из здешних. Я как бы никто. Я, скорее, чувствую себя наравне с алкашами на пособии в местном пабе — они в каком-то смысле приближаются к типу социалистического разгильдяя, знакомого мне с детства.

* * *

Точно напротив моего дома, справа от автобусной остановки — книжный магазин. Одновременно это еще и центр с лекционным залом. «Центр Фрейдистского Анализа» написано на фасаде. Номер этого дома — 76. Мой номер — 67. Зеркальное отражение. Я живу напротив, через дорогу от своего подсознания. В этом подсознании еще не заглушены ночные звуки в двенадцатиметровой комнате, где мы жили вчетвером — папа, мама, моя сестра и я, а периодически еще ночевал и дедушка. Можно себе представить, как звучал в моем подростковом воображении каждый скрип раскладного дивана, каждый сдавленный вздох. Мы родились в оргии — в ее фонетической версии по ночам и в идеологической раздвоенности на личную интимность и общественную дидактику днем.