Кто на свете всех темнее - Алла Полянская

Они понятия не имели, что все это моя работа.

— Ага, и траву тоже. Ты решил меня повоспитывать?

Он все такой же наглый сукин сын, да и с чего ему меняться.

— Пропахла клубом.

— И устала как собака. — Я очень хочу в душ, ей-богу. И спать. — Давай потом побеседуем, сейчас я просто хочу нырнуть в душ и уснуть. Тяжелая ночь.

Мне бы тогда притвориться кем-то другим и поулыбаться Янеку, словно он клиент, но это был просто Янек, и я не представляла, насколько он изменился. А мне нужно было пересчитать наличные и подготовить их для банковского сейфа. Ну, это кроме того, что я отчаянно нуждалась в помывке и отдыхе, чтобы точить лясы с Янеком.

Я не восприняла его всерьез.

— Ясно. — Янек откровенно рассматривал меня. — А что у тебя в сумочке?

— Наркотики и наличка. — Ну, что мне ему, идиоту, рассказывать, если он считает меня Блудницей Вавилонской? — И деньги от занятий проституцией и сводничеством.

Я не знаю, как так вышло, что люди, которые считаются моей семьей, ничего обо мне не знают. Я, конечно, не из тех, кто любит говорить по душам, но справедливости ради надо сказать, что годы игры в молчанку с матерью, которая обвиняла меня в том, что я осталась в живых, не слишком способствуют душевным разговорам и созданию семейной атмосферы в том смысле, какой вкладывает в это реклама, — дом, собака, улыбчивые дети, которых вымыли отличным детским мылом, мама с папой, с белозубыми улыбками от суперновой зубной пасты с фтором, читающие детям, накормленным самыми лучшими хлопьями и йогуртом, сказки на ночь.

Вот потому все произошло так, как произошло.

Я понятия не имела, что наш разговор с Янеком будет иметь такие разрушительные последствия, иначе я бы успела сгруппироваться. Но я была усталой, грязной и сонной и просто пошла к себе, унося с собой туфли, сумочку с наличкой и запах чужой вечеринки. А Янек остался в гостиной, и пока я спала, он решил спасти меня от меня самой.

Тупой наглый ублюдок.

И вот теперь я торчу в чужом доме, где творится какая-то чертовщина, и ввязалась я в это дерьмо лишь потому, что сбежала из дома Бурковского в чем была, не взяв с собой документов, ключей и денег. И доступа к сейфу у меня нет именно потому, и хотя управляющий банком знает меня, правила есть правила.

Иногда жизнь просто дерьмо.

— Ты слышишь?

— Слышу — что?

В доме как будто чьи-то голоса, смех, и если это не явление из разряда невесть откуда выкатившегося мячика, то дом не так пуст, как думает Людмила. А я стою, разряженная в пух и прах, и черт меня подери, если я хочу снять все это великолепие, чтобы кто-то чего-то лишнего не подумал.

Пусть думают что хотят.

А потому я просто запру спальню изнутри, а сама посмотрю, что и как. Вряд ли кто-то знает о тайных ходах вдоль комнат, если даже плана дома ни у кого нет, а дом куплен только-только.

— Ты запираешь дверь?

— Ну да. — Я снова рассматриваю себя в зеркало. Эти соболя я потребую в счет гонорара, Линде они уже не нужны. — Кто бы это ни был, меня не предупредили об их приходе, а тут полно материальных ценностей, пропадет что — с меня же и спросят.

— Тоже верно. — Влад завозился нервно. — У меня там сумка с инструментами осталась…

— Кусачки, кабель и отвертка? Не думаю, что кто-то на все это позарится.

Голоса зазвучали отчетливей, переместились куда-то вправо, и я думаю, что компания ввалилась в гостиную — туда, где портрет. Если есть проход, я бы посмотрела, кто пожаловал в гости.

В глубине дома снова зазвучал рояль.

В то утро я даже не успела толком выспаться, как в комнату ввалилась мать и принялась бегать из угла в угол, шарить по моим ящикам, толкать меня и орать. Я в толк взять не могла, чего она хочет и с чего вдруг взбеленилась — обычно она вообще не замечала моего присутствия, а тут такое пристрастное внимание! Но когда еще и Бурковский почтил мою комнату своим присутствием, я поняла, что стряслось что-то странное. Он вообще-то никогда не заходил ко мне, уважал мое личное пространство, а тут нарисовался, да с таким обеспокоенным видом!

В компании с каким-то чуваком.

Я сидела на кровати в разобранном виде и пыталась понять, чего эта гоп-компания от меня хочет. Мать голосила, что я неисправима и вообще неблагодарная — это все, что ее волновало, собственно. Бурковский пытался остановить ее излияния и вместе с тем твердо, но слегка виновато сказал:

— Детка, это для твоей же пользы.

Что именно было для моей же пользы, я узнала чуть попозже. Чувак, который зашел в комнату вместе с Бурковскими, оказался каким-то там экспертом. Он осмотрел мои конечности, заглянул в нос и зачем-то — под язык, взял у меня кровь и тут же провел анализ на наркотики. Но это было зря, я принципиально не употребляю наркотиков.

— Ничего. — Чувак непонимающе глянул на Бурковского. — Возможно, пассивное курение, но это и все, она ничего не употребляла ни накануне ночью, ни двумя месяцами раньше. Можно взять на анализ прядь волос, чтобы определить, употребляла ли она ранее, но с огромной долей вероятности я могу сказать, что не употребляет вообще, и алкоголя в том числе.

И тут до меня дошло.

Это Янек, кретин и сын идиота, принял всерьез мои слова о наркотиках и прочих вещах. Похоже, он как был тупым говнюком, так и остался, и никакой Итон этого не исправил. И пока я спала, он принес Бурковскому благую весть, что я — торговка наркотиками, наркоманка, сутенерша и прочая, прочая, прочая.

И теперь они пришли спасать свой уютный мирок от меня.

Я и раньше знала, что всем им как кость в горле. Да и они мне нравились не сильно, если вы понимаете, о чем я говорю. Просто когда я была маленькой, мне было некуда идти и я была вынуждена жить с ними и терпеть их лицемерие, а потом они слишком мало меня стесняли — ну, не хочу я идти на какие-то «семейные» мероприятия, так и не иду, тем более что им без меня гораздо лучше, так зачем изображать что-то, чего нет?

Лгать имеет смысл, если это сулит прибыль, а так-то зачем?

Но дело в том, что я их тоже стесняла слишком мало. Ну, жила в их доме, делов-то. С некоторых пор я даже зарабатывала сама на себя, и то, что иногда ради приличия покупала на деньги Бурковского шмотки, для меня было неважно — с тем же успехом могла бы и не брать. Но Бурковскому нравилось думать, что он заботится обо мне, а я не разубеждала его, незачем было.

И теперь весь их образ жизни оказывался под угрозой — ну, как они думали.

Я никогда не говорила, чем зарабатываю на жизнь, я просто думала, что они и так это знают, что им кто-то сказал, ведь мои услуги заказывали люди вполне их круга. А они, оказывается, ничего не знали, думали, что я просто самозабвенная тусовщица и на уме у меня лишь вечеринки и тряпки. Отчасти это так и было, но там, где надо было ставить плюс, был поставлен минус: да, на уме у меня были вечеринки и тряпки, но не в том смысле, который вкладывали Бурковские в это понятие. Тусовки и шмотки — это был мой заработок, а они этого не знали просто потому, что не интересовались, я же не скрывала как-то специально свои занятия, просто им это было неинтересно.