Потемкин. Фаворит и фельдмаршал Екатерины II - Детлеф Йена

Многие современники смеялись над фантастической панорамой Черного моря у ворот Москвы, но очень скоро Потемкин их посрамил. Екатерина не упускала ни единой возможности сообщить об этом событии своим иностранным доброжелателям. Только некоторые поняли, что на празднике речь шла о политической концепции, в основе которой пока еще не было досконально разработанных планов. За границей знали, как хорошо могла представить себя Екатерина, и обращали внимание в первую очередь на чудовищную фантасмагорию. Никто еще, пожалуй, не думал об агрессивных намерениях, об экспансии. Другое бросалось в глаза: за громом фейерверков и блеском иллюминации не были слышны столь часто проявляемые в Москве признаки симпатии к наследнику престола Павлу! Москва поддерживала наследника престола. Речь не шла о его политических взглядах, которые казались еще менее конкретными, а о том, что он был антиподом незаконно захватившей трон императрице. Не представляет труда понять, что цесаревич, вопреки своей «просвещенной» матери, выступал за антиреформаторский консерватизм. Для московских дворян речь шла о принципе — государственным переворотом императрица сама подготовила почву для недовольства. И не было совпадением, что гармоничные отношения между Никитой Паниным и наследником престола стали резко ухудшаться именно в Москве. Лояльному Панину пока еще удавалось уравновешивать соотношение сил между «старым» и «новым» двором.

Тем временем Потемкин начал более активно и открыто вмешиваться во внешнюю политику. В Москве он устроил прием для дипломатического корпуса. Конфликт между Потемкиным и Паниным стал вполне реальным. Он приобрел практические очертания, когда Панин и Потемкин во время заседания Совета при Высочайшем дворе начали словесную перепалку по поводу вспыхнувших незадолго до этого в Персии беспорядков. Потемкин хотел разжечь беспорядки или, по меньшей мере, воспользоваться ими, чтобы укрепить русское влияние в Средней Азии и прежде всего на Кавказе. Вследствие этого позиции России по отношению к Турции смогли бы укрепиться: Россия по-прежнему обладала на Черном море лишь незначительными силами. Никита Панин, который поддерживал только восточные мечты Екатерины и Потемкина, считал русское вмешательство в дела Персии авантюрой. Он высказал свою позицию совершенно открыто.

Слухи о споре по поводу персидской политики дошли и до дипломатов. Реакция британского посланника была заинтересованной он увидел шанс с помощью Потемкина улучшать русско-английские отношения. Правительство Его Величества отреагировало на Кючук-Кайнарджийский мир исключительно дружественно по отношению к России. Оно дало знать, что в Лондоне приветствуют намерения России относительно Черного моря. Столь благожелательная английская позиция имела две причины. С одной стороны, английская внешняя политика была заинтересована в длительном соглашении с Россией, с другой стороны, король Георг III планировал нанять русские войска для подавления восстания в североамериканских колониях.

Усилия Англии подтверждают: в конце 1775 года положение Потемкина в государстве было прочнее, чем раньше. Политическая, физиологическая и духовная близость с императрицей оказалась такой же постоянной, как их любовь друг к другу. Переменчивая игра эмоций, настроений, размолвок и примирений повышала остроту отношений. В этом предшествовавшие месяцы ничего не изменили. Любовные письма и заметки Екатерины содержали в конце 1775 года ту же чувственную и наивную игру слов, как и в начале 1774 года.

Если и имелось различие, то это то, что привлечение Потемкина к государственному управлению все чаще приводило к дискуссиям. Индивидуальные проявления их любви и их сильные характеры все больше имели отношение к политике. Упреки следующего характера, которые Екатерина направляла Потемкину, не были единичным явлением: «От Вашей Светлости подобного бешенства ожидать надлежит, буде доказать Вам угодно публике так, как и передо мною, сколь мало границы имеет Ваша необузданность. И конечно, сие будет неоспоримый знак Вашей ко мне неблагодарности, так как и малой Вашей ко мне привязанности, ибо оно противно как воле моей, так и несходственно с положением дел и состоянием персон».

Было бы преждевременным по подобным вспышкам раздражения в 1775 году делать заключение об охлаждении их отношений. Единственной причиной, которая снова и снова приводила к спорам и разногласиям, заключалась в своенравии и эгоизме Потемкина. Екатерина писала бесчисленные письма и заметки, в которых она пыталась понять причины постоянных ссор. Причем в качестве таких причин она никогда не называла различие во взглядах по политическим вопросам, актуальным для Русского государства. Речь всегда шла о недостатках характера Потемкина. Хотя у императрицы и не было интереса брать на себя ответственность за споры, строки полного отчаяния могли бы дать картину их отношений: «Иногда, слушая вас, могут сказать, что я чудовище, имеющее все недостатки, и в особенности же глупое. Я ужасно скрытная, и если я огорчена, если я плачу, то это не от чувствительности, но совсем по иной причине, чем эта; следовательно, нужно презирать это и относиться ко мне сверху вниз, прием весьма нежный, который не может не воздействовать на мой ум; все же этот ум, как бы зол и ужасен он ни был, не знает других способов любить, как делая счастливыми тех, кого он любит, и по этой причине для него невозможно быть хоть на минуту в ссоре с теми, кого он любит, не приходя в отчаяние, и тем более невозможно ему быть постоянно занятым упреками, направленными то на одно, то на другое каждую минуту дня; мой ум, наоборот, постоянно занят выискиванием в тех, кого он любит, добродетелей и заслуг; я люблю видеть в вас все чудеса. Скажите на милость, как бы вы выглядели, если бы я постоянно упрекала вас за все недостатки ваших знакомых, всех тех, кого вы уважаете или кому доверяете; если бы я делала вас ответственным за все глупости, которые они делают, были бы вы терпеливы или нет? Если же видя вас нетерпеливым, сержусь, встаю и убегаю, хлопая дверями, а после этого избегаю вас, не смотрю на вас и даже притворяюсь более холодной, чем есть на самом деле, если я к этому присоединяю угрозы; значит ли это, что я притворяюсь? Наконец, если после всего этого у вас голова так же разгорячена и кровь кипит, нужно ли удивляться, что мы оба не в своем уме, никак не можем столковаться и оба говорим одновременно? Христа ради, выискивай способ, чтоб мы никогда не ссорились, а ссоры всегда от постороннаго вздора. Мы съсоримся о власти, а не о любви. Воть тья истинна».

В данном случае Екатерина имела в виду не вопрос власти в ее политическом смысле, а доминирование в межличностных отношениях между ними: Потемкин в ряде случаев показывал, что хотел бы занять доминирующее положение по отношению к императрице. Поэтому это письмо заканчивалось следующим образом: «Я знаю, что скажиш. Итак не трудись выговорит. Права, безответно остави, ибо с моей стороны я, конечно, намеренья взяла не горячится. Желаете ли сделать меня счастливой? Говорите со мной о себе; я никогда не рассержусь».

Императрица требовала, чтобы он не приносил ее любовь в жертву своему эгоизму. Потемкин же начал выходить за рамки передаваемой ему Екатериной власти и влияния и тем самым стал отдаляться от нее в любовном отношении. У него совсем не было намерения делать это, однако ситуация сама сложилось таким образом и приобрела опасное для него развитие. Как бы сильно Екатерина ни подчиняла себя в личных взаимоотношениях, она никогда не позволяла посягать на неприкосновенный авторитет императрицы. Было ли это начало участи Григория Орлова? Орлов не имел харизмы ни как мужчина, ни как государственный деятель, чтобы так захватить Екатерину, как это смог сделать Потемкин. Орлов никогда не обладал энергией Потемкина, не мог упрочить однажды выигранную власть и с ее помощью увеличить славу России в Европе и Азии. Орлов оказался побежденным. Авторитет, полученный в результате успеха государственного переворота, постепенно уменьшался. Как государственный деятель и дипломат Потемкин своим упрямством и своенравием мог перерасти императрицу. Конечно, оба любящих человека не думали об этом специально, не говоря уже о том, чтобы зафиксировать все это письменно. Они спорили и мирились и даже не замечали, что с каждым спором трещина в их отношениях увеличивается. Они нуждались друг в друге — и в любви, и в политике. Никто — даже они сами — не знал, как разрубить этот Гордиев узел. Только время могло решить все вопросы.