Коммуна, или Студенческий роман - Татьяна Соломатина

Под окнами и у стены напротив были установлены столешницы-тумбы различной степени монументальности и ветхости. Кое-где – в межоконных проёмах и на стенах – развешаны ящички и полочки, как один корявые и замусоренные. Напротив плит был умывальник. Над умывальником – небольшое окно.

«О, вот же он, сортир! Это из него окно. Там ещё унитаз на постаменте, если мне детская память не изменяет!»

Полина поставила чайник и нож на ближайшую к ней столешницу и подошла к умывальнику. Покрутив один-единственный кран, Полина добилась тоненькой струйки холодной воды. Она раскрутила его до конца – струйка толще не стала.

В этот момент в туалете зловеще заурчало, ухнуло, загремело цепями и обрушилось водопадом. Струйка чихнула, плюнулась и иссякла. Из проёма справа от умывальника вышла ответственная квартиросъёмщица Неля Васильевна Аверченко, на шаркающем ходу поправляя виднеющиеся в засаленный халат, местами лишённый пуговиц, байковые панталоны. Кран загрохотал захлёбывающейся отрыжкой. Как будто испугался явления «падлы Нельки».

– Доброе утро, Неля Васильевна, – поприветствовала Полина старуху, решив оставаться аристократкой несмотря ни на что! Потому что дворянские корни должны победить чекистские и люмпенские! Во всяком случае, очень хочется, чтобы победили.

– Кран закрой! – не отреагировала мадам (или таки мадемуазель?) Аверченко на приветствие. – Вода теперь только минут через пять будет.

Голос у неё был уже не такой враждебный, как вчера. Он был скорее нейтральный. Такой, знаете ли, голос, который никогда не был доброжелательным, и потому нейтральность его свидетельствует о хорошем расположении духа. Или хотя бы не таком уж плохом. Говоря откровенно, когда Полина мама, совсем ещё не старуха, бывала в не плохом (не путать с неплохим) расположении духа, она разговаривала именно таким вот нейтральным голосом. Да вы и сами, глубокоуважаемый читатель, наверняка знаете не одного индивида, за всю жизнь не сказавшего ничего весёлым, или, паче чаяния, добродушным, или хотя бы шутливым голосом. Или вернее сказать – тоном. Но подобные голоса так лишены оттенков, окрасов, эмоций и проч., что слово «тон» к ним неприменимо. Голос и голос. Назойливая монотонная звуковая волна.

Полина быстро завертела кран, отрыжка которого грозила преформироваться не то в стон, не то в вой, не то и вовсе в приступ бронхиальной астмы.

– Правильно чайник поставила! – продолжила Нелька. – Это твой стол. А это, – указала она перстом в первую плиту, – твой газ. Две левых конфорки. Правые – Козецкого. Помоешь! Мою, чистую, не сметь трогать!

«Без тебя знаю, что мыть. Это твоя-то чистая? Ха-ха! Тоже мне, указометр нашёлся! Стоило от мамочки со всеми удобствами сбегать, чтобы мне тут всякие старухи Изергиль указывали, что делать!.. Так, Полина Романова! Душите в себе Коляна!»

– Разумеется, помою! – улыбнулась Полина. Улыбкой ехидны. Хулиган Колян Романов не желал рассасываться из генома. А и пожелал бы – не смог.

– Туалет с пяти до шести утра не занимать! Это моё время!

– Хорошо, Неля Васильевна. Шесть утра меня вполне устраивает. Ну, слишком приспичит, встану в четыре. С четырёх утра до пяти свободно?

«А-а-а!!! Полина, прекрати! Ну чего вдруг такой упоительный пыл? Эта старуха тебе никто! Ровнее! Вежливее!! Рав-но-душ-ней!!!» – кричало эго в альтер-эго.

– Неля Васильевна, – Полина сделала над собой усилие и заговорила вежливо, без малейшего намёка на ехидство. – А где здесь горячая вода?

– Может, тебе ещё и ананасов в шампанском?! – издевательски заскрипела старуха и поволоклась вон.

– Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! – в кухню из коридора вдруг влетел дворник Владимир, весь мокрый, включая трусы и майку сомнительных качества и свежести. Затрусил головой, как собака, прикрыл глаза и поднял вверх руку, мол, не сбивай с драйва! И продолжил голосить чётко, с выражением, распространяя вокруг себя вполне такой стойкий привычный перегар:

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро!

Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!

Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!

Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!

Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском

Я трагедию жизни претворю в грёзофарс…

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка – на Марс![19]

– Доброе утро, Полина Романова! Как спалось на новом месте? Приснился жених невесте? – возопил он, закончив экстатическую декламацию.

– Доброе утро, Владимир Козецкий! – Полина кивнула. – Скажите, дядь Вова, а как вам с перепою удаётся выговорить весь этот эгофутуризм типа «ветропросвиста» или, там, скажем, «грёзофарса»?

– Годы и годы тренировок, деточка! – похвастался всё ещё хмельной дворник Владимир. – Чтобы не сойти с ума и ни о чём не думать, я твержу и твержу про себя километры стихотворений и поэм, заранее предусмотрительно выученных. Сейчас-то я всё пропил! Вообще ничего не осталось! Да ты имела удовольствие лицезреть мои пенаты! – он махнул рукой в сторону распахнутой в дыру с потёками и матрасом двери. – Так что благодаря мне и наша многоуважаемая ответственная квартиросъёмщица тоже, некоторым образом, приобщается к прекрасному. Хотя бы на слух! Читать ничего, кроме передовиц советских газет, она не способна, хотя именно она!.. – Он развернулся лицом в коридор, сложил руки рупором и проорал в пространство: – Да-да, именно она скупила у меня за бесценок бесценную библиотеку моих родителей, собранную их родителями, с подаренным, например, лично моему деду самим лично Игорем Северяниным сборником «Громокипящий кубок», тысяча девятьсот тринадцатого года издания, с автографом, разумеется, автора! Сколько отвалили, баб Неля? Трёшник, поди, как за раритет? Я ж, понимаете, когда выпить хочу, невменяем. Могу почку за рубль продать! Если она кому-то нужна ещё, моя насквозь пропитая почка, – последнее он произнёс уже более спокойно, развернувшись к Полине. – Но стихотворения «Ананасы в шампанском» из одноимённого сборника нет в «Громокипящем кубке». Потому что опубликовано было позже – в тысяча девятьсот пятнадцатом. И прохладно принято публикой! – совершенно уже вразумительно, как будто обсуждая тему за столиком в литературном кафе, завершил дворник Владимир, так и стоя весь мокрый, в трусах и майке.

«Я попала в сумасшедший дом. С пяти до шести утра бабка восседает на постаменте. Как прямая кишка не вывалится? Мокрые, босые, голые ханыги с утра пораньше цитируют Северянина с последующим семинарским разбором этапов творческого пути…»