Луноликой матери девы - Ирина Богатырева

А после приезжал Зонар. Он не боролся с другими парнями, не кричал и не звал нас. Молча стоял под горой в стороне от всех, даже его конь, приученный на охоте к долгому бездвиженью, не шевелился. Как из камня выбитый, темнел его силуэт под горой.

Я, не глядя вниз, ощущала, когда он приезжал. Он долго стоял там, обычно другие парни уже уезжали, а он все смотрел. Мне неуютно было под этим взглядом.

В тот же день Ильдаза переехала жить к Ак-Дирьи. Я сдержала слово и поехала к ее очагу, просила мать отпустить ее. Мать Ильдазы оказалась огромной женщиной, властной и раздражительной. Сначала она говорила, что Ильдаза старшая, вся помощь в доме от нее. Но я сказала, что духи уже забрали Ильдазу, что противиться смысла нет: чуть позже, чуть раньше — уйдет она к девам в чертог. И тогда вдруг разревелась могучая эта женщина, стала ругать Камку, что отняла у нее дочь, и меня о чем-то упрашивать. Расплакался ребенок, испуганный, средняя девочка схватила его на руки, стала успокаивать и пытаться утешить мать. Она же дочь обняла, чуть не задушила, и кричала, что старая злая Камка сделала их всех сиротами. Ильдаза все это время испуганно стояла в стороне и не смотрела на мать.

От этого крика я растерялась, но на мое счастье вернулся Ильдазкин отец. Он был молчаливым и мрачным мужчиной, и с женой явно пытался не иметь дела. Но, как вошел и понял, что творится в доме, велел Ильдазе собирать, что ей надо, и, не обращая внимания на крики жены, вышел из дома. Потом подвел Ильдазе высокого коня — верно, единственного, своего. «А того мы сами съедим, тебя проводим», — усмехнулся и не прощался более, только свистнул вслед, чтобы конь резвее летел.

Как отъехали мы подальше, Ильдаза вдруг сказала мне: «Спасибо». Я растерялась:

— За что?

— Дышать я теперь начну, а то мать не давала.

Скоро все девы раздобыли себе хороших боевых коней, а потом и оружие. Очи на несколько дней уходила в тайгу, била зверя и на мех выменяла мерина-полукровку, широкого, рослого, светло-каурой масти, и все оружие. На охоту она лук одолжила у меня, а стрел ей Зонар дал.

Я удивилась, когда узнала об этом.

— Чем отдавать будешь? Или так вы дружны, что без возврата дал он тебе стрел?

— Охотник охотника всегда поймет, — усмехнулась она. — Я б не просила, если бы Камка мой горит не спалила.

— Да, но чтобы просто так дал стрелы такой охотник, как Зонар?

— А чем он хорош? — вспыхнула Очи. — Эту зиму в стане сидит, летом траву жевать будет, — рассмеялась недобро. — Я еще с ним поспорю, что за день больше белок набью.

— Те, Очи! Он добр к тебе, а ты задаешься.

— Я в лесу росла, ваших законов не знаю, — фыркнула она на это.

Только у меня по-прежнему не было боевого коня. И хотя я помнила обещание Талая, просить помочь мне с конем не решалась: я и думать не позволяла себе о нем с того дня, как увидела их вместе с Согдай.

На сбор молодежи я ездить перестала. Вечера мои стали свободны, и, оставаясь дома, любила я слушать советы глав родов, суды и разборы споров, которые вел отец. Еще в детстве всегда пыталась я остаться в доме, когда приходили просители, но отец не позволял слугам и детям слушать суды и отправлял нас с мамушкой из дому. А теперь она уходила, а я оставалась. Тихо, как ээ, сидела в углу и все вбирала в себя.

Шли охотники и рудокопы, отдавали отцу меха и золото, чтобы участвовать в ярмарке будущей осенью. Отец все учитывал и отмеривал, какая доля в торгах будет у человека. Многие хотели иметь шелк, особенно если намечалась свадьба в семье: без того, чтобы молодым под ноги шелк постелить, бедной считалась свадьба. Или вот два охотника: один одолжил другому стрел с железными зубьями, а тот хочет отдавать беличьими шкурками, и судят они, сколько шкурок надо за зуб. Отец считает. Вот два молодых охотника приехали делить угодья — только недавно стали дичь стрелять, еще своих границ не знают. Отец судит. А после придут из дальних станов главы родов с младшими сыновьями. Те станы теплые, там горы ниже, там хлеб растят и нам возят. С хлебом приехали они, а еще с вестями: слушает отец, слушаю и я, и все мне замечательным кажется, все интересно.

В один такой вечер, когда были у отца гости, в дверь постучали. Служанка открыла и сказала мне, что пришла Согдай. Я с удивлением вышла ей на встречу.

— Что ты? — спросила, вглядываясь в ее лицо. Но по глазам поняла, что ничего не случилось, и впустила: — Войди.

Мы сели недалеко от двери, чтоб не мешать гостям. Согдай с любопытством оглядывала дом.

— Я хочу, чтобы ты меня научила его точить, — сказала она, наконец, протягивая мне меч. — Мать, как ты знаешь, не воин, а у отцовой жены просить не хочу.

Это был хороший боевой клинок, короткий и в меру тяжелый, лучший для конника, но уже не новый, местами ржавый, видно, давно им не пользовались.

— Разве ты не умеешь?

— Обычные ножи умею точить, оружие — нет.

— Сейчас гости у отца. Пришла бы днем, я б показала.

— Я завтра приду.

— Хорошо, — я кивнула, но не выпускала меча из рук. У основания клинка были округлые морды рыси, а рукоятка — в виде сплетенного в косу конского хвоста, как заплетают боевым коням. — Откуда он у тебя? Какого он рода?

— Нашего. Мне брат подарил.

— Ты говорила, у матери твоей только дочери.

— Да. Это сын родного брата отца. Он меня еще просил тебе передать, — сказала вдруг Согдай, хитро сощурившись, — что зря от него прячешься. Он свое обещание помнит, а знакомство с ним тебя сил не лишит. Так, кажется, сказал.

Я вспыхнула. Сначала совсем не поняла ее слов, но негодование родилось прежде, чем попыталась понять:

— Что ты говоришь, Согдай? Или о свидании передаешь мне?! Да как ты решилась на такое? Какой еще брат, нет у тебя братьев! Такие слова оскорбляют воина Луноликой!

Хотела я еще что-то сказать, но осеклась, увидев, как она испугалась: глаза расширились, а лицо стало плоским.

— Что ты, Ал-Аштара, — заговорила она шепотом и попыталась схватить мою руку, но я отдернула ее. — О чем ты, царевна? Я и не думала… нет, нет…

Гости стали на нас оборачиваться, продолжать разговор мне не хотелось, и я сказала жестко:

— Возьми свой нож и уходи. Я не хочу видеть тебя в этом доме.

Но она не двинулась, глаза ее блестели, и все старалась она мою руку схватить:

— Царевна, Ал-Аштара… Да разве я думала, что эти слова… что ты так… Нет! Ничего этого в мыслях… ни у меня, ни у него… Это Талай, Ал-Аштара! Ведь я Талаю сестра, он передать о конях мне велел… Что ваш уговор помнит… Что коня тебе поможет…

Она продолжала еще бормотать, но теперь я глядела на нее и не знала, как справиться с тем, что творилось во мне. Вмиг снова предстало, как спала Согдай на груди у Талая в доме братьев Ату. За все эти дни столько раз и с такой болью, самой мне неясной, образ этот являлся, но теперь будто новым светом все озарилось. Не любовными были те объятия — это сестра на плече старшего брата спала…