Месть фортуны. Дочь пахана - Эльмира Нетесова

залегли. Лежим, бзднуть не смеем. А колотун уже до печенок достал. Каюра все нет. Продирает нас мандраж за все разом. Что если якут лишь по утру смываться вздумает? Мы в сосульки превратимся, — усмехнулся Глыба.

— Да нет! Другого ссали! Что нас вместо писем унесут в спецчасть на ночь, раз каюр ночевать остался, — вставил Шакал.

— Вам легко трехать. Я трясся оттого, что сидор, в какой я влез, почти пустой был. Охрана, будь посветлее, вмиг разглядела б. Но буран вовсе ошалел. Темнело быстро. Меня с нарты сдувать стало. Но тут якут возник. Спросил у оперов, будет ли еще почта? Все ли письма погрузили? И начал нас увязывать, чтобы не растерять дорогой. Крепкие веревки были у него. Чуть не задушил меня, пропадлина! — обругал каюра Таранка.

— Короче, вывез он нас из зоны, ничего не подозревая, кто у него за спиной приморился. Мы канали сколько нас хватило. Потом я вздумал «перо» в ход пустить. Веревки душу передавили. На них только лягавых мокрить, а каюр нас — фартовых, чуть не размазал. Попробовал достать «перо» и хрен в зубы, клешней пошевелить не могу. Намертво зашпандорил, падла. Чую, и кенты приморены крепко. И не секу, далеко ли от зоны слиняли? Слышу снег под нартами скрипит. А когда колотун уже душу достал, не стерпел, позвал якута. Тот со страху еще быстрей своих псов погнал. Как потом вякал, думал, шайтан его окликает. Когда доперло, что за спиной у него шайтаны загибаются, застопорился гад! — говорил Шакал.

— Ну и трясся он, когда узнал нас! Аж позеленел! Мы его уломали, пофартили. Пузырек спирта раздавили на четверых, уже на подходе к Магадану. Там мы слиняли от него. И этой же ночью тряхнули начальника зоны — бугра недавнего.

— Вы к нему в хазу возникли? — удивленно перебил Боцман Глыбу.

— Ну да! Только в неровен час. Этот кабан на своей «параше» кайфовал. Даже не почуял пропадлина. Один канал. Даже шмару не имел. Мы его там и размазали. Тихо… Ксивы выгребли. Прибарахлились и ходу. Ночью на судне ушли.

— У него ксивы ожмурившихся зэков были. Целый ящик. Верняк, сбывал за башли. Иначе, на кой хрен сдались?

— Да ты ж мозгами раскинь? Он и нам вякал, до смерти в зоне приморить. Потому погнал нас тогда на пахоту без робы, чтобы откинулись шустрей. Когда нас привезли в зону помороженных, конвой шерстил, зачем живыми доставили всех троих? Не могли, мол, дождаться пока ожмуримся.

— С чего на вас он наезжал? — спросил Боцман.

— В делах наших особые пометки были. Мол, направляем к тебе тех, какие обратный адрес не должны помнить. Он из дресен лез от старания. Но не обломилось ему. Слиняли. Фортуна помогла. И едва до Урала — там легче. Зима еще не свирепела. До дышали до Брянска.

— Лихо нам врубили тогда в суде!

— Все за ментов ожмуренных! За них из нас души вытряхивали. Из-за «сундуков» и «кубышек» фартовых в особняк не сунут. Этот режим особого содержания для тех, кого не враз, а медленно мокрят, годами. Ведь зэки в бараках так и вякали, что оттуда никто ни разу на волю не выскочил. Только вперед катушками. А там — все едины, — выругался Глыба.

— Ас той ходки как слинял ты, Шакал? Когда тебя на Сахалин увозили? — полюбопытствовал Таранка.

— О том меня и маэстро спрашивал. Мол, вякни, как обломилось слинять? Я и трехнул, как было, — усмехнулся пахан. И рассказал:

f — Повезли нас «в телятнике». Хвост у товарняка чуть ни на километр. Зэков — с десяток вагонов. В Москве нацепляли со всех городов и мест. В вагонах кто разберет. Всякой шушеры до хрена. Одни — не впервой, другие — как целки? Одни плачут, сопли до колен, другие курят и ночами. Третьи — плевали на все и всех. Но был один — падлюка! Не мужик, засранец! Его, если выставить на базаре, последняя шмара не захотела б. Гавном назвать, чью-то жопу обидеть можно. Этот козел влип за усердие. Инженер-строитель. Ну и хорек! Какая задница придумала его на свет высрать? Всех рожают! Этот! Только через жопу свет увидел. И мозги у него, понятно, из гавна были! Мудак тот заставил строителей дом зимой достроить. И к весне сдал его под заселенье! Раньше срока — на год! Премию получил. Люди въехали. А на третий день ночью дом до самого фундамента рассыпался. Сколько людей погибло, жуть! А этот мудак вякал, мол, он не виноват. Не дал дому выстояться в зиму и не виноват! Когда его забирали, он винил жильцов. Каков козел? Мол, они вбивали гвозди в стены, нарушили структуру! Ну да хрен бы с ним, если б не был он вонючкой! Сколько я на свете дышу, не встречал еще такого хорька! У него не только из пасти, даже из шнобеля и лопухов несло, как из немытой сраки, И вскоре в вагоне всякого виноватого клали на ночь рядом с этим козлом. Проигравшиеся давали себе обрезать ухо, отрубить палец, только чтобы не ложиться рядом с бздилогоном. Те, кто ночью о бок с ним кемарили, до утра не выдерживали. Задыхаться начинали. Другие — блевали, не терпя зловония. Не мужик — гнилая параша! — сплюнул Шакал брезгливо и продолжил:

— И была у этого мудилы подлая привычка, когда все за стол садятся, он тут же — на парашу. Приморится и кайфует, гад, рулады его за вагоном слышны. Но это ладно. А вонь такая, словно не баланду хаваем, жопу обиженника опорожняем собственными языками. Многие из-за этого хавать не могли. Валились с катушек. А охрана лыбится! Мол, мы того вонючего мудака, как великую драгоценность беречь станем. Как редкий алмаз, за большой навар отдадим в зону, где отпетые негодяи будут. И этого хорька, на все годы, до самой смерти, под бок на соседнюю шконку приморим. Я как услыхал такое, сердце мне сдавило. Понял, мне грозит конвой. А ведь довелось по незнанию рядом с тем гнильем лечь, — сознался Шакал.

— Насморк был. Зэки решили, не почую! Так через полчаса насморк как рукой сняло. А в голове — звон, будто угорел. И тошнота к горлу комом подступила. Ну я враз засек, от чего все приключилось, сорвал паскуду и выкинул с нар, вниз, на пол к конвою под бок и уснул тут же. Когда мне им грозить вздумали, усек, надо смываться, либо того хорька замокрить. Третьего выхода — не может быть. Мы к Челябинску подъезжали как раз. Я и усек, как побег устроить. Ну да как ни мылься, не светило мне. Конвоиры, а их двое на вагон пришлось, зенки на меня уставили. Предупредили их, это верняк, что я своего случая не упускаю. Ну, сели мы вечером хавать. Кто где приморился. Этот мудозвон враз на парашу вскочил. Окорячил ее и завел свою музыку. Я ему, падлюке, трехаю, чтоб заткнулся. У нас дыхание от его вони перехватило, глаза на лоб полезли. А конвой хохочет. Ему по кайфу те концерты были. Но… Тут одного из наших на блевотину поволокло. Умолили мы охрану двери приоткрыть. У мужика, аж сердце заклинило. Понял конвой — загнуться может зэк. Ну, мы его к двери поближе подтащили. И я не сдержался. Как раз неподалеку от того козла был, он будто назло, завелся, как паровоз. И откуда в такой гниде столько вони — не пойму. Ну и врубил ему по самые. Хотел всю вонь разом с душой вышибить. Была не была! Чем из-за него задохнуться, лафовей под «вышкой» откинуться, подумалось тогда. А вонючка — кентелем в стену вагона врубился и парашу перевернул. На себя и на конвой. Я и выпрыгнул на ходу, пока конвой гавно выплевывал. Обоим охранникам на мурло попало из параши — в зенки. Я только глянул и ходу. Никто опомниться не успел. Поезд через секунды в тоннель вошел. Так что мне пофартило. Я с полотна скатился и в реку. Нырнул и пошел по течению — вниз. Слышу, поезд застопорили. Весь конвой, наверное, вывалил меня дыбать. Да где там… Я