Приговор, который нельзя обжаловать - Надежда и Николай Зорины

Я никогда не признаюсь ему в этом, потому что он-то меня любит как родную, действительно и без всяких оговорок. У него никогда не было бабушки. Да у него и матери-то, по существу, не было. Бедный сиротливый мальчик! Но сейчас я его почти не люблю. Да, я жестокая, эгоистическая старуха. Я его совсем сейчас не люблю. Потому что… Потому что не могу, не могу, не могу отвязаться от мысли: если уж мне предначертано было судьбой на старости лет испытать великое горе, почему Бог прибрал не его, а Сонечку?

Как же мне плохо, как же мне больно!..

А однако же, пожалела сейчас, что Игорька услала, что лекарства принести было некому, когда приступ случился. Думала, умру, так было плохо. Но, кажется, отпустило.

Совсем отпустило. Но пока с бандеролью все-таки повременю. Хорошо бы уснуть на часок, набраться сил, дать сердцу отдых. Старый, изношенный мой механизм, вот-вот совсем сломается.

Уснуть удалось, но отдыха не получилось. Сон меня еще больше измучил. Позвонить Игорьку, оставить воспоминания на завтра? Мне нельзя сейчас расхвораться, мне нужно прожить еще некоторое время здоровой и крепкой.

Да что тут такого? Если я тогда вынесла бандероль, настоящую, реальную, неужели же сейчас, в воспоминаниях, не смогу ее пережить?

Смогу и должна. Итак…

Я сидела на стуле в прихожей и держала бандероль в руках – бандероль, посланную мертвой моей девочкой. Довольно долго сидела, ощущая невыносимую боль в сердце, точно такую, как сегодня. Потом поднялась, положила ее на тумбочку, прошла на кухню, поставила чайник. Подумала: выпью чаю, тогда открою. Но чайник так долго не закипал! Я вернулась в прихожую, стала развязывать бечевку, но замерзшие руки не слушались – где я посеяла перчатки? Тогда я принесла из комнаты ножницы и разрезала бечеву. Развернула бумагу – под ней оказалась толстая общая тетрадь.

Сониным почерком на обложке было написано: «То, чего не было». Мне стало страшно, я подумала: как там мой чайник? И еще подумала: это, конечно, сон, руки замерзли до физически ощутимой боли, но это, конечно, сон. Мне часто снятся кошмары. Подумала еще: не надо открывать тетрадь, не надо, не надо, завернуть в почтовую бумагу и не открывать, никогда не открывать. Потому что я вдруг поняла, что это такое, поняла, что это Соня писала двенадцать дней – то ли роман, то ли повесть, что у нее получилось? Мне ведь теперь придется узнать причину, настоящую причину ее смерти – и, конечно, это будет обвинение. В том, что тогда, много лет назад, я позволила себе обидеться и ушла, покинула Соню, разрешила событиям разворачиваться так, как им хочется, ее матери позволила… И… и убила. Потому что, Артемий прав, груз, который взвалили на девочку, – непосильный груз…

Медленно и старательно заварила чай, попыталась полностью сосредоточиться на этом занятии. Села, дожидаясь, когда настоится, пыталась сосредоточиться на ожидании. Тетрадь оставалась в прихожей. Чай настоялся – ждать больше было нечего. Я налила заварки в чашку, подлила воды из чайника, положила сахару. Горячо, слишком горячо, пока невозможно пить.

Но вот и совсем стало нечего ждать…

Мое наказание состоит из нескольких пунктов: пережить Сонину смерть, прочитать Сонин роман (или повесть) и жить до самой смерти с больной, виноватой совестью. Сейчас я должна пойти и открыть тетрадь.

Я налила вторую чашку, малодушная и слабая грешница. Медленно выпила. Вымыла чашку. Вытерла стол. Сердце болело. Вот ведь уважительная причина, чтобы отложить казнь. По состоянию здоровья обвиняемый не явился на эшафот, справка прилагается.

Тетрадь – это еще не казнь, это всего лишь пытки, казнь начнется позже, после того, как обвиняемый признает свою вину, после того, как ему зачитают приговор… Да и плаха еще не готова.

В прихожей так мало света, текст расплывается, ничего не разобрать. В кабинете гораздо светлее. И теплее, а здесь так дует от двери. Да, в кабинете, в кресле, под настольной лампой – читать. Все приготовить, расположиться в комфорте – я собираюсь читать Сонечкину повесть, первую пробу в прозе. Мне предстоит большое удовольствие: поэты – прекрасные стилисты.

Пора. Нет, еще шторы задернуть – окна соседнего дома словно подглядывают.

Ну все, теперь пора.

Я глубоко вдохнула, улыбнулась – уверена, повесть прекрасна, – и открыла тетрадь.

Мой ребенок вырос. Когда это случилось? Год назад? Полгода? Я поняла это только сегодня, когда пошла в «Детский мир» выбирать подарок к Новому году.

Но ведь это действительно только повесть! Чего же я так боялась? Неужели я в самом деле думала, что Сонечка, добрая моя девочка, способна на такую страшную вещь, как посмертное обвинение? Ну конечно, это только повесть!

Я долго бродила по отделу игрушек – рассматривала пестрое стадо меховых зверей, – пока мой взгляд не остановился на красной собаке с черными конопушками на толстом носу и белой изнанкой висячих ушей…

Да, да, да! Так все и было! Она, значит, не забыла Тоба, моя хорошая девочка! А мне тогда показалось, что Соня на него даже не посмотрела. Я ведь обиделась не только на Катю, не столько на Катю обиделась, больно мне стало совсем не из-за Катиного окрика – я на внучку мою обиделась. Так долго и с такой любовью выбирала игрушку, а она и смотреть не стала, мне назло разразилась стихотворением… Как мне было больно! Помню, забрала я свой отвергнутый подарок и ушла. Иду по улице, слезы льются, обидно и больно. Я ведь хотела тогда подарить игрушку первому встретившемуся ребенку. И подарила бы, если бы встретился.

Хорошо, что не встретился, какое счастье, что не подарила! Эта собачка у меня до сих пор хранится, в чемодане на антресолях. Сонечка помнила моего Тоба. Боже мой, она помнила!

Я отложила тетрадь – теперь мне не страшно будет к ней возвращаться, – быстро, почти бегом, ринулась в прихожую, подставила стул, достала чемодан – о сердце своем совершенно забыла, сердце совсем не болело. Вот она, эта собачка, веселый, жизнерадостный Тоб. Здравствуй, мой дорогой, пойдем, мы будем вместе читать Сонечкину повесть. Она нас с тобой тогда не отвергла, это мы, два дурака, напрасно разобиделись. А виновата не она, о, совсем не она, виноваты другие. Впрочем, мы это всегда знали, что же тогда…

Я вернулась в кабинет, прижимая к себе собаку, и стала читать дальше.

Собака и сейчас со мной, где-то здесь, под одеялом. Как только уходит Игорь, я возвращаюсь к Тобу. Я возвращаюсь к Тобу, но не могу вернуться к Сонечкиной повести… Все эти дни не могла, а сегодня поняла, что оттягивать больше невозможно. Мне нужно все вспомнить, еще раз все уяснить и принять решение. Потому что Сонина повесть – это не только обвинение, не только объяснение ее поступка, но и завещание.

Я дочитала тогда до конца, дочитаю и теперь. Тогда, в первый раз, сил хватило, должно их хватить и теперь. Тетрадь… вот она, тетрадь. Собака, с которой все и началось, – вот она, здесь, под боком.

Мой ребенок вырос. Когда это случилось? Год назад? Полгода?