Игра на вылет - Михал Вивег

После двадцати минут нетерпеливого хождения по гостевой комнате и выглядывания в окно они видят, как от казарменных строений подъезжает белый «жигуленок» и из него выходят двое военных — по петлицам и лампасам на брюках Ева определяет, что это, вероятно, офицеры. Дежурный и второй солдат тотчас выбегают во двор, отдают честь. Один офицер что-то говорит. Все четверо стоят к девушкам спиной. Это случайно или умышленно? — пытается определить Ева. В ней растет смутное опасение, но она не хочет высказать его вслух. Вместо нее это делает Мария.

— Черт возьми, что здесь творится?

Ева слегка корит ее: зачем паниковать зря? Поддавшись тревоге, они и вовсе утратят самообладание. Мария, надев свитер и короткую кожаную куртку, выходит. Ева, вздохнув, следует за ней.

— Простите, — кричит Мария военным, — вы можете уделить нам минуту?

Ева привычно ожидает какого-нибудь двусмысленного ответа или по крайней мере многозначительной улыбки, но им достается лишь один озадаченный взгляд. Что-то действительно произошло. Голос Марии заметно теряет уверенность: она повторяет военным оба имени и фамилии и умоляюще складывает руки.

— Может кто-нибудь наконец позвать их?

Это наконец звучит скорее отчаянно, чем укоризненно. Один из офицеров хочет что-то сказать, но прежде чем успевает это сделать, к воротам подъезжает похоронная машина. Мария хватает Еву за руку. Второй офицер наклоняется к окошку водителя, дежурный поднимает шлагбаум. Черная похоронная машина въезжает внутрь, военные уступают ей дорогу, и она исчезает где-то между зданиями; звук мотора постепенно затихает.

— Что случилось? — восклицает Мария.

— В чем дело? — проговаривает Ева.

Она старается, чтобы хоть голос ее звучал спокойно — будто спокойные слова могут предотвратить удары судьбы.

— Мне страшно, — бормочет Мария. — Боже, как мне страшно!

Ева стискивает ей руку. Все четверо военных снова отводят глаза в сторону или смотрят вниз.

— Скажите нам хоть что-нибудь! — кричит Мария.

Никакого ответа. Они в отчаянии обнимают друг друга. Происходит что-то страшное, непоправимое. У Евы мгновенно в голове возникает картина: они с Джефом ждут в метро, вид у Джефа озабоченный, в тоннеле слышен приближающийся поезд. Мария громко всхлипывает. Только бы не Джеф, думает Ева. Ей стыдно, но потом она повторяет свое желание еще более страстно: — Господи Боже, только бы не Джеф!

Вдруг она видит бегущую по площади фигуру — это Джеф. Мария еще не заметила его. Ева впервые в жизни видит Джефа плачущим. Она знает, что это значит, но вместе с тем чувствует огромное, виноватое счастье. Камуфляжные штаны Джефа невообразимо заляпаны (настоящую причину огромных темных пятен Ева осознает лишь впоследствии). Она с радостью бросилась бы Джефу на шею, но тут же понимает, что прежде всего он должен обнять Марию.

Падает тяжелый, мокрый снег, налипающий на подметки военных полуботинок; на нем тонкие носки, и приходится иногда притоптывать ногами и шевелить пальцами, чтобы немного согреться. Он опасается встречи с Марией и Себастьяном, которые, слава богу, ждут на парковке в машине родителей. Лучше об этом не думать. Остальные одноклассники сбились в небольшие группки; на некоторых ребятах костюмы, которые они надевали на уроки танцев. До Одиннадцати остается пятнадцать минут, в зале все время проходит одна церемония за другой — последнему покойнику было семьдесят шесть. Карелу двадцать пять. Джеф нервозно топчется на одном месте, под подметками появляется голый асфальт, белые контуры следов быстро намокают. Карел уже никаких следов на снегу не оставит. Все, о чем ты мечтал, теперь угасает, — написано на траурном извещении. На его вкус, это несколько патетично, но, по сути, точно. Все бесповоротно, непоправимо кончилось, какие уж тут ложные утешения. Это подлинная трагедия, он уже ничего в жизни не совершит. Немыслимый ужас. Джеф пытается определить, зашипит ли снежинка, когда ее поглотит вечный огонь, но он ничего не слышит, несмотря на то что стоит очень близко. Он осознает неуместность своего поведения и снова поворачивается к Еве и Тому. Ева тихо плачет, Том кусает губы. Джеф чувствует сейчас скорее злость, чем жалость. Он слишком продрог, слишком устал. Он ехал из Словакии девять часов, всю ночь не спал. Больше не может про это думать! Кроме того, не они, он был там, при катастрофе. Он сойдет с ума, если будет зациклен на этом. Двери траурного зала открываются, выходят близкие покойного.

— Итак, у нас уже началось, — роняет Том.

Джеф понимает, что он имеет в виду.

— Ты забыл про Ирену, — говорит он.

Свадьба Евы и Джефа в октябре 1989 года была тем долго откладываемым приятным событием, которого все ожидали (естественно, кроме моей скромной персоны). Вера в счастливый конец временно торжествует. Жизнь все же прекрасна! — могло бы стоять на их свадебном объявлении.

Накануне церемонии я просыпаюсь в половине шестого, и первая моя мысль обращена к Еве: итак, завтра она выходит замуж. И на следующей неделе Джеф съезжает из Берлоги. Значение этой перемены я до сих пор не пытался осмыслить, но сейчас все окончательно до меня доходит. Жизнь пойдет дальше, только трещины будут побольше. Я останусь в этой мерзкой съемной квартире один со Скиппи — с гинекологом, который носит ковбойские мокасины, слушает радио «Кантри» и собирает обертки от шоколада. При других обстоятельствах я бы еще попытался заснуть, но сейчас я довольно бодро встаю (нас ожидает странное прощание со свободой Джефа) и даже иду под душ — как все начинающие алкоголики, я люблю то иллюзорное чувство, будто бы по-прежнему крепко держу в руках свою судьбу. Я бреюсь и ополаскиваю после себя умывальник, протираю зеркало; результат удовлетворяет меня, однако контраст с полом теперь слишком велик: я приношу щетку, ведро и тряпку. Оттого, что я так рьяно наклоняюсь, начинает кружиться голова, и приходится сесть на мокрый линолеум. Чего ты добиваешься, кретин? — спрашиваю я себя, упорно глядя на пожелтевший бакелитовый сифон (мы, пьющие, иногда разговариваем сами с собой, причем не выбирая слов). Как только Джеф встанет и увидит мою прыть, он заподозрит, что я хочу разубедить его жениться… Встаю, натягиваю чистые трусы, майку и возвращаюсь в свою Двойку; проветриваю комнату, застилаю постель. Затем иду в кухню, минуту остолбенело гляжу на грязные стаканы, приборы, засохшие тарелки и сковородки с подгоревшим растительным маслом и начинаю неторопливо все мыть. Потом подметаю и протираю пол. Чего тебе еще надо, кретин?

Уже почти половина седьмого. Я одеваюсь и иду за завтраком: покупаю рожки, масло, яйца, триста граммов ветчины, эмменталь, копченого лосося и три бутылки шипучей «Богемии». Когда возвращаюсь, Скиппи уже на ногах: из ванной доносятся мощные всплески, харканье, кряхтенье. Лучше даже не представлять, какие утренние действия сопровождают эти ужасные звуки (и какие следы они оставляют на чистом полу). Я убираю со стола заляпанные бумажные коробки из китайского бистро, мятые салфетки, пустые винные бутылки и потом долго и тщетно ищу по всей Берлоге что-нибудь, чем можно было бы вытереть стол. Наконец в своей комнате из пластиковой ванночки с неглаженым бельем извлекаю красный и рваный гимназический баскетбольный костюм с номером 13, давно служащий мне пижамой, и бешено раздираю его на тряпки. Чувствую, как стучит сердце. Завожусь даже оттого, что не могу найти тряпку, осознаю я.