1612. «Вставайте, люди Русские!» - Ирина Измайлова

С этими словами немец ускорил шаги и принялся на ходу насвистывать, всем видом показывая, как он поглощен мыслями о грядущей ночи.

Меж тем, короткий зимний день клонился к закату. Тени двоих идущих рядом мужчин удлинились, вытянулись и тоже словно бы заспешили, скользя по жердям высоких заборов и опаленным пожарами стенам теремов.

С колоколен московских храмов снова сорвался, разливаясь и ширясь, певучий звон колоколов.

Сквозь метель, затмившую снежными вихрями проглянувшую было меж рваных туч луну, во весь опор, сколь есть лошадиной мочи, летит всадник. Подковы взрывают снег, так что брызги его летят вверх и в стороны. Конь храпит, усиливая бег, и не потому, чтобы его бока терзали шпоры, не потому, что по его покрытым густым инеем бокам прохаживался кнут. Всадник не шпорит и не бьет своего коня. Тот и сам чует, как спешит человек, и всю свою могучую силу вкладывает в стремительный снежный полет.

Рядом, прямо у самых копыт, то чуть отставая, то обгоняя коня, будто лунный призрак, несется громадный волк. В свете луны он стал совсем белым, совсем нереальным.

Но еще нереальнее облик всадника. Шапка сдвинута на затылок, светлые косы бьются то по спине, то по груди, заиндевелая юбка встала пузырем позади, открыв полуприкрытые рубашкой голые колени. Лицо, вскинутое навстречу режущему щеки пронзительному ветру, исполнено то ли отчаяния, то ли сумасшедшей надежды. И жемчужные нити слез замерзли на восково-белых щеках.

Всадник? Нет, всадница. Куда же летят они среди ночи, по едва видимой, едва различимой снежной дороге? Втроем: женщина, конь и белый волк-призрак…

Вот впереди, среди вьюжной мглы, чуть-чуть проглянул розоватый отблеск. Рассвет пробивался, отнимая у долгой ночи узенькую полоску неба с восточной стороны.

Всадница всматривается, чуть-чуть придерживает коня, чтобы не так быстро мелькали перед нею густые вихри снега. И различает среди размытого марева рождающегося на востоке рассвета темную черту. Тогда она вновь посылает коня вперед, и за ними скачками устремляется белый зверь.

Спустя полчаса, миновав замерзшее озеро, они оказываются перед низкой аркой темных дощатых ворот.

Всадница соскакивает с седла, подбегает к воротам. Попытавшись взяться за бронзовое кольцо, понимает, что его не отделить от заиндевелых дубовых досок — примерзло! И тогда она просто что есть силы стучит в ворота кулаком.

Проходит довольно много времени, прежде чем там, за воротами, слышатся встревоженные голоса, потом скрип снега.

— Божией вам помощи! Кто ж это чуть свет?

Это произнес женский глухой голос, после чего тут же послышался короткий кашель.

— Матушка Калерия! Отвори! Это я — Василиса!

— Какая Василиса?

— Та, что из Москвы. Жила я у вас в обители. Матушке-игуменье донесите…

— Василиса?! — голос дрогнул. — Батюшки! Да мы ж и не знали, что думать!

В скважине заскрипел ключ, створка ворот с трудом поползла назад, сдвигая нападавший за ночь снег.

Широкий двор женского монастыря скупо освещал приделанный к одному из столбов далекого крыльца фонарь. Другой фонарь, тот, что держала, высоко подняв, немолодая, до глаз укутанная платком монахиня, отчаянно коптил, огонек его метался в стеклянном пузыре, все время норовя потухнуть.

Двор был с вечера убран и чисто выметен, но ночная метель обильно запорошила его. Валенки, на ногах матушки Калерии по щиколотки утопали в рыхлой пороше.

Василиса вошла, ведя в поводу коня, которому пришлось низко опустить голову, чтобы пройти в ворота.

— Можно, здесь прямо привяжу? — спросила девушка, радуясь, что Калерия сразу отворила ей, даже не пошла докладывать игуменье. Хотя та, скорее всего, в храме, да и сестры все уже там — ведь светает, значит вот-вот начнется утренняя молитва.

— Привязывай, привязывай! — монахиня, почти не скрывая изумления, рассматривала приезжую, будто узнавая и не узнавая ее. Потом взгляд женщины упал на стоящего позади коня громадного зверя. — Свят, свят! А это с тобой кто же?

— Морозко. Я же тебе рассказывала, матушка Калерия. Его щенком мне дядька Прохор подарил. Он у него и жил, покуда я в обители была. Я его привязывать не буду — он не привык на привязи. А ежели скажу, чтоб сел тут и сидел, так никуда и не тронется. Он речь людскую до слова понимает.

— Волк, и речь понимает? — монахиня опасливо отступила.

— Да не волк он! Родился от волка, верно, но мать-то у него собака. Мне куда идти?

— Как, куда? В храм, само собой. Мы все уж на молитву встали.

Однако Василиса покачала головой, потупила глаза:

— Мне, не благословясь у игуменьи, нельзя с вами вместе молиться.

— Почему это?

— Я людей убивала.

И увидав, как старая монахиня, побледнев, переменилась в лице, девушка поспешно воскликнула:

— Ляхов мы убивали. С казаками, с дядей Прохором! Тех, что наши села грабили и жгли, людей губили. Но все едино, если не благословит игуменья, я к общей молитве не пойду Да вряд ли и останусь надолго. Чуть бы обогреться да поесть. Мне в Нижний Новгород добраться надо.

Не сказав более ни слова и ничего больше не спросив, Калерия провела Василису в длинную монастырскую трапезную, где на простом струганом столе уже стояли, приготовленные к трапезе, мисы с нарезанным крупными ломтями хлебом, и в двух прикрытых стегаными колпаками горшках томилась тушеная капуста.

— Травяной настой еще не грели! — будто оправдываясь, сказала монахиня. — Не то, покуда молимся, он и остынет. Вон, если хочешь, вода в ведре, на лавке. А коли голодная, хлеба возьми.

— Нет, без благословения ничего не стану. Ступай, матушка Калерия, ступай, молись со всеми. И за меня, грешницу, помолись!

Шаркая валенками, старица удалилась.

Печь в трапезной была протоплена с вечера, и к утру длинная, с низкими сводами палата не успела до конца выстыть. Тем не менее, от губ Василисы, устало скинувшей тулуп и присевшей сбоку на лавку, облачками разлетался пар.

Она смотрела на тускло светящиеся потемневшими окладами иконы небольшой божницы, под которой трепетал рыжий огонек лампады, и неслышно, про себя твердила молитву.

С позавчерашнего дня, с того часа, вернее — с того мига, когда пленный польский ротмистр открыл ей нежданное чудо, Василиса будто бы прожила разом две-три жизни. Все смешалось в ее потрясенной душе, ее сознание принимало и не принимало нежданно обретенное счастье. Теперь она понимала, что не надо ей для этого счастья ничего, о чем когда-то так отчаянно мечталось — ни нежных объятий милых рук, ни золоченого венца над головой… А только вот эта весть: жив он! Жив!