Площадь Диамант - Мерсе Родореда

XLVI

Ну, приходит к нам Висенс за ответом, — его Антони позвал, — и я ему объяснять, что Рита у меня с характером, своенравная, и что жаль, но — нет. А Висенс вдруг спрашивает — хоть вам-то я показался? Мы киваем — да, да. Он помолчал, а потом серьезно-серьезно — значит, Рита будет моей.

И посыпались цветы, букеты, приглашения на ужин в его бар-ресторан. Тони встал на сторону Риты и говорил, что ему это все не по духу. Права, говорил, Рита, чего ей связывать себя с этим парнем, раз она решила мир посмотреть, а если ему приспичило жениться, то в Испании невест полно, только кликни.

Как-то утром Рита стояла во дворе у галереи, а я что-то в зале делала, не помню что, и загляделась на ней, стою возле двери и смотрю. Она ко мне спиной, на солнце, и тень от нее падает на землю, а волосы, очень коротко подстриженные, так и светятся — красивая головка, вся в завитках. И она сама тоненькая, стройная, ножки длинные, крепкие, чертит что-то мысочком на земле, а нога оттянута, как у балерины.

И пока она водила ножкой из стороны в сторону, я заметила, что стою на том месте, где тень от Ритиной головы, и что эта тень постепенно пошла по моим ногам вверх. И мне вдруг подумалось, что тень, она, как рычаг, и я в любую минуту могу взлететь в воздух, потому что солнце и Рита там, во дворе, сильнее, чем я с этой постоянной полутьмой в доме. И всем нутром почувствовала, что время от меня убегает, убегает… Не то время, когда вслед за тучами солнце или дождь, не то, когда небо в звездах, не то, которым весна сияет, не то, что осенью внутри самой осени, не то, которое одевает листьями ветви или срывает эти листья, не то, которое раскрашивает разными красками цветы и лепесточки закручивает по-всякому, а потом распрямляет, а то, что внутри меня самой, его глазами не увидишь, а оно нас мнет, месит, мнет… Время кружит, кружит в нашем сердце, и сердце кружится вместе с ним и меняет нас изнутри и снаружи, и мы постепенно становимся такими, какими будем в наш последний день. И пока Рита чертила на земле какие-то загогулины, я вдруг увидела, как она бежит за маленьким Антони, ручонки вверх, и вокруг туча голубей… Тут Рита обернулась, глаза удивленные, чего это ты тут? Повернулась и сказала, что скоро придет. И вышла за калитку. Вернулась через полчаса, может, позже. Все лицо пылает, была, говорит, у Висенса и поругалась с ним. Она ему, видите ли, сказала, что если молодой человек решил жениться и выбрал девушку, то перво-наперво надо завоевать ее любовь, а не с родителями шептаться. И с какой стати слать ей цветы, если он не знает, рады этому или нет! Я ее спрашиваю, ну а он что? А Висенс, он сказал, что любит ее без памяти и если она ему откажет, закроет бар и уйдет в монастырь. Вот так, ни больше ни меньше.

В конце концов, мы пошли на ужин в бар к Висенсу. На Рите было платье светло-голубое и по голубому полю белые горошки. Весь вечер она сидела хмурая, хоть бы улыбнулась, и ни до чего не дотронулась. Нет, говорила, аппетита… И уже к концу, за десертом, когда официант перестал приносить и уносить тарелки, Висенс, бедный, сказал, вернее, пробормотал себе под нос — кто-то умеет понравиться девушке, а я вот — никак.

И этими словами ее разжалобил, взял. Согласилась стать его невестой. Но после их помолвки началась меж ними чуть не война. Сколько раз, бывало, скажет, все, не пойду замуж за Висенса, да ни за кого! И закроется у себя. Выходит на улицу, только когда ей в школу. И как сядет в автобус, — остановка почти напротив бара — Висенс к нам.

— То мне кажется, она меня любит, а пройдет день — другой — вижу, что нет. То радуется моим цветам, то смотреть не хочет.

Антони войдет в столовую, сядет за стол и ют отщипывать мох из букета. Он всякий раз утешал Висенса — Рита еще совсем молоденькая, она как ребенок. И Висенс говорил, что понимает, потому и терпит, но ведь всему есть предел, с ней никогда не знаешь, чего ждать через пять минут. Перед Ритиным приходом, можно сказать, сбегал.

Иногда к нам подсаживался Тони, он видел, как Висенс мучается и переживал за него. Мало-помалу Тони взял сторону Висенса и даже ссорился с Ритой из-за него — ну объездишь мир, и что?

Бывало, он с Антони заведет разговор о магазине, о всяких делах, что надо подкупить, как с расходами, я сразу ухожу, чтобы они вдвоем остались, войду на минутку и выйду, чем-нибудь своим займусь и не очень прислушиваюсь, о чем они толкуют. Но раз вечером уловила только одно слово — «солдаты» и встала, как в землю вросла. Антони ему говорит, что можно отслужить и в Барселоне, хотя и на год больше, а я слушаю и не понимаю — почему. Тони в ответ — пусть на год больше, зато в Барселоне, а не где-то там. И еще сказал — вы не удивляйтесь, меня в войну, когда я был совсем маленький, увезли в детский дом, чтобы с голоду не помер, и вот с тех пор я из своего дома — никуда, как помешался, все что угодно, но зато — дома, только дома, будто жучок в мебели. Это со мной давно и не пройдет никогда. И Антони ему — что ж, пусть в Барселоне. Вошел в столовую, увидел меня и говорит — скоро наш Тони наденет военную форму.

XLVII

Рита сама назначила день свадьбы. Я, говорит, согласилась потому, что сил нет смотреть на Висенса, ходит как в воду опущенный, да и не хочу, чтобы говорили, что он из-за меня весь извелся. Сам-то молчит, никому ничего, но такой разнесчастный, что обо мне уже слава — злодейка бессердечная. И раз по его милости столько разговоров, надо соглашаться, а то еще останешься в старых девах, не дай Бог. Да, не вышло, значит, летать на самолетах, но зато с Висенсом не стыдно пойти в кино или в театр, он парень — интересный, это без спору, только обидно, что с нашей улицы и бар его под боком. Мы ей — почему, почему обидно, а она — не знаю, как объяснить, но посудите сами: идти замуж за парня со своей улицы, все равно, что за родственника. Вот если бы Висенс откуда-то издалека — другое дело. А здесь что такого романтического, необычного?

После помолвки почему-то все затянулось, но, наконец, начали готовиться к свадьбе. Два раза в неделю приходила к нам портниха, прямо ателье мод на дому. Висенс навещал нас и в те дни, когда Рита с портнихой занимались шитьем. У Риты, как он появится, сразу вид сердитый — жил бы далеко, не увидел бы ничего раньше времени. Висенс замечал, что Рита недовольна, но все равно приходил каждый день. Придет — лицо грустное, виноватое, сядет, посмотрит — все заняты, и уйдет, бедный. Потом и я оказалась лишняя, дескать, не так швы заделываю. Это я, родная мать! Вдвоем с портнихой все дошивали. И мне, выходит, снова в парк, который, по совести, давно прискучил. Знакомых там завела, а что из того, им лишь бы повздыхать надо мной — вон как о голубях тоскует, по ней видно. А у меня со временем отпала всякая охота сочинять рассказы про голубей и про голубятню. Это сначала придумывала, не остановишь…

Вспоминать вспоминала, но сама с собой. И как память подскажет, то с грустью, то нет, раз на раз не приходилось. Иной раз вспомню, как насиженные яйца трясла, чтобы птенцов погубить и ничего, только усмехнусь. В серые дни брала с собой зонтик. Увижу, бывало, в парке голубиное перышко, обязательно поддену зонтом и в землю закопаю. Встречу знакомую, мне — лишь бы не заговорила. Скажет — присядьте, посидим, а я — нет, спасибо, как сяду, вся сырость в спину и сразу кашель по ночам. Ей странно, но сказать нечего.