Русская феминистка - Маша Царева

Дети жестоки.

Как только не дразнили круглощекую Леку – и Плюшкой, и Жиртрестом, и Мясокомбинатом, и Воздушным Шариком. Лека делала вид, что ей все равно. То ли врожденная гордость мешала ей обнаружить слабость перед теми, кто смеялся ей в лицо, то ли чувство самосохранения – ведь слабых дразнят в сто раз больше. Но я-то знала, что иногда она пробирается в пустую физкультурную раздевалку и там плачет, сидя на полу и закрыв руками лицо.

Когда нам было по двенадцать лет, все друг в друга перевлюблялись. По школе гуляли любовные записочки, мальчики провожали девчонок до дома, кто-то познал радости первых поцелуев и потом звенящим шепотком рассказывал об этом одноклассникам. Я всегда была аутсайдером – просто не представляла себе, как можно воспылать нежными чувствами хоть к кому-нибудь из одноклассников; все они казались мне одинаково придурковатыми. Но даже мне иногда перепадало непрошеное внимание – однажды кто-то набил мой портфель шоколадками, и на обертке каждой было написано: «Ты самая красивая». И еще кто-то написал: «Алла, я тебя люблю» мелом под моими окнами.

Одна только Лека не нравилась никому.

– Это потому, что я жирная, – вздыхала она.

– Это потому, что ты выглядишь так, как будто ждешь атаки, – однажды сказала ей моя Лу.

У Лу было странное отношение к Леке: с одной стороны, мама ее жалела, с другой – презирала. Лека казалась ей жалкой. Иногда Лу пыталась ей помочь, но душеспасительные беседы, которые я с раннего детства воспринимала волшебной пилюлей, на Леку никак не действовали. Она была непробиваема в ненависти к себе самой.

– Ты бы попробовала, просто в качестве эксперимента, хоть однажды пройтись по школе с выпрямленной спиной. И идти по центру коридора, не жаться к стеночке. Прямо смотреть в глаза тем, кто тебе встретится. И улыбаться.

– Ага, да они меня засмеют, – куксилась Лека.

– Это будет их проблема, а не твоя. В первый раз засмеют, конечно. Но не потому, что тебе плохо удаются прямой взгляд и улыбка, а по инерции. А потом, постепенно, все привыкнут, что ты теперь другая. И относиться будут совсем по-другому, вот увидишь.

Когда Лека понуро уходила, Лу начинала пить коньяк и рассуждать о человеческой непробиваемости.

– Удивительно тупоголовая девица. Ей дают ключ, показывают на дверь, а она топчется и ноет, вместо того, чтобы просто взять, открыть замок и пойти дальше.

– Ну ее действительно дразнят. Это трудно.

– Алла, помнишь, как кто-то во дворе сказал, что ты на крыску похожа? Что ты сделала?

– По лбу ему дала, – вздохнула я.

– Но у тебя же даже мысли не мелькнуло, что ты и в самом деле похожа на крысу. Это и есть здоровая реакция. Подозревать хама в обидчике, а не изъян в себе.

– Мне просто плевать, на кого я похожа. А Леке – нет.

– Она будет очень несчастной, Лека твоя, вот увидишь. Хотя надеюсь, что вы поступите в разные институты и потеряете друг друга из виду. Никогда не понимала, зачем держать в ближнем круге убогих.

Лу оказалась права только в одном – Лека и правда была обречена чувствовать себя хронически несчастливой. Но я не думаю, что когда-нибудь наступит день, в который мы перестанем быть подругами. Поссоримся или переведем отношения в формальный режим – поздравлять друг друга с праздниками и пару раз в год болтать за вином и пиццей. Хотя мы действительно поступили в разные институты – я на журфак, Лека – в первый мед. Сейчас она вполне преуспевающий педиатр, работает в системе неотложной помощи известной частной клиники. Но в любви ей как не везло, так и не везет; впрочем, как и в дружбе. Окружающих отпугивает ее мрачноватый вид – знали бы они, что демонстративная эта суровость растет из неуверенности в себе.

Конечно, Лека уже не была той зашуганной девочкой, пожевывающей теплую ватрушку в уголке и мечтающей хоть на минутку поменяться местами с кем-нибудь из школьных королев. С годами она усвоила – те, кто постоянно жалуется на жизнь, никому не интересны. Она изо всех сил пыталась скрывать самый заветный свой секрет – ненависть к себе. Пачками скупала глянцевые журналы с дурацкими лозунгами на обложках («Поверь в себя!», «У тебя все получится!», «Ты можешь соблазнить любого парня, если только пожелаешь!»), трактаты о позитивной психологии (та же чушь, но растянутая на сотни страниц), даже проходила курс психотерапии.

Она овладела священным искусством держаться при посторонних бодрячком. Лека даже вполне удовлетворительно имитировала самоиронию – Станиславский, конечно, закидал бы ее гнилыми помидорами, но на ее коллег-докторш эта напускная уверенность в себе производила впечатление. Лека рассказывала анекдоты о толстяках и сама же над ними ухохатывалась, похлопывая себя по тугим бокам. Все это шло на пользу ее репутации, но только не ей самой, потому что ее бравада была просто золотым фантиком, за которым прятались пустота и страх.

Лека боялась быть отвергнутой. И не считала себя достойной всего того, о чем ее угораздило мечтать. Хотя не могу сказать, что она посягала на многое.

Лека ненавидела свою мать за то, что та не привила ей привычку к здоровому питанию; ненавидела массовую культуру (но не потому, что была эстетом, а потому что та пропагандировала пластмассовую недостижимую красоту), ненавидела даже глянцевые журналы, которые сама же коллекционировала. А когда у нее обострялась депрессия, она начинала ненавидеть и меня за то, что я журналист, а значит, имею отношение к заговору против толстых. Клянусь, она так и говорила – заговор против толстых.

Всю жизнь Лека боролась с лишним весом; собственное тело она воспринимала как коварного врага, и то отвечало ей взаимностью. Сила воли не была среди ее достоинств, к тому же она жила с матерью-кондитером, которая каждый день что-то варила и пекла. В доме, где всегда пахло ванилью и хлебом, жила девушка, которая мечтала стать невесомой.

При этом полнота ее была не желейно-рыхлой, а вполне аппетитной. Ее тело было плотно сбитым, как свежая булочка. Иногда я ловила себя на том, что любуюсь Лекой. Я искренне не понимала, как человек, которому досталась такая необычная оболочка, может себя так истово ненавидеть.

А еще Лека ненавидела всех, кому повезло оставаться стройными, не прилагая к этому усилий. Тех, кто питается капустными листьями и пашет в спортзале по пять часов в день, она еще могла с натяжкой простить, но девиц, спокойно уплетающих торты, но при этом помещающихся в платье сорок второго размера, она была бы готова сжечь на жертвенном костре, если бы какой-нибудь инквизитор предоставил ей такую возможность.

Сама она боролась отчаянно, но ее военная кампания против жира была спланирована по-идиотски. Она то два дня вообще ничего не ела, а потом шла в «Данкин донатс» и заказывала весь ассортимент, то покупала тайские таблетки в надежде, что в ее печени заведется трехметровый глист, который будет усваивать дарованные пончиками и ватрушками жизненные силы вместо нее. Она купила абонемент в дорогущий спортзал, и в первый день провела там девять часов подряд – дежурный тренер пытался воззвать к ее разуму, на что Лека, потная, злая и уставшая, грозила ему судом. Она заплатила деньги за безлимитный абонемент и имеет право находиться в зале столько, сколько сочтет нужным. В итоге она вывихнула плечо и повредила колено, упав с беговой дорожки. И больше в зале не появлялась никогда.