Эти опавшие листья - Олдос Хаксли

Но есть еще отрывки о Тиберии. О Тиберии, который яркой фигурой вписывается в символическую схему любви, начертанную мной. Вот один из таких фрагментов. «В садах Капри». Как я заметил, все мои сцены происходят в садах ночью при лунном свете. Наверное, это знаменательный факт. Кто знает?

Бесподобно! Так отозвался бы о стихах я сам. Достойно быть отмеченным умение фиксировать внимание на главном, на человеческой сущности посреди бессмысленного в данном контексте пейзажа. Эти строфы я сочинил в тот период, когда учился сложнейшему искусству уметь выделить самое важное. Уроки давались мне мучительно. Война подготовила меня к их восприятию; любовь стала моим преподавателем.

Ее звали Барбара Уотерс. Впервые я увидел ее в четырнадцать лет, а она была на месяц или два старше. Это случилось во время одного из многолюдных пикников у воды в Черуэлле, которые в летние каникулы устраивали самые непоседливые и энергичные жены наших учителей. Отправлялись мы около семи часов вечера на переполненных яликах от самой отдаленной северной лодочной станции Оксфорда и гребли вверх по течению, пока ночь не сгущалась вокруг нас. Затем мы высаживались на каком-нибудь уединенном лугу, расстилали скатерти, открывали корзинки и с удовольствием ужинали. Но комаров слеталось столько, что даже школьникам разрешалось курить сигареты, чтобы отгонять их, – даже школьницам. И с каким же гордым видом опытных курильщиков мы, парни, пыхали дымом, выпуская струйки через ноздри, по-лягушачьи округляя рты, чтобы получались кольца! Зато у девчонок сигареты буквально в руках рассыпались, табак набивался в рты, и они, гримасничая, снимали прилипшие к губам его горьковатые на вкус нити. Все заканчивалось смехом, а им удавалось избавиться от не выкуренных даже наполовину сигарет. Мальчики тоже посмеивались – презрительно и снисходительно.

Затем мы снова грузились в ялики и отплывали домой, распевая песни, и наши голоса разносились над водой стройно и мелодично. Желтая луна размером с огромную тыкву сияла у нас над головами. Ее отсветы поблескивали в каплях, поднятых веслами, в чуть заметных волнах и в бурунах за кормой яликов, в то время как все остальное было погружено в тень прибрежных деревьев. Листья ив играли в лунном свете, отражая его. От воды слегка тянуло тиной, но аромат тут же заглушал резкий запах табачного дыма чьей-нибудь сигареты. Мы ощущали животную сладость, исходившую от коров, и между стволов деревьев вдруг показывалось стадо крупных, но нежных чудищ, опустившихся на брюхо в траву так, что над полосой тумана виднелись лишь головы и крупы, как вершины гор среди облаков. Рабочий день давно закончился, а они продолжали свой прилежный труд, пережевывая и пережевывая траву: начав в завтрак, незаметно перетекший в обед, в вечерний чай и в затяжной вегетарианский ужин. С чавканьем и хлюпаньем двигались их неутомимые челюсти. Звуки доносились до нас смутно даже в полной тишине. А вскоре слабый, но чистый голос затягивал «Не смотри на меня так пристально» или «Зеленые рукава».

Иногда ради забавы, хотя в том не было необходимости, а в очень теплую погоду это превращалось в нелепость, мы разводили костер, чтобы есть холодную курятину или куски лосося под майонезом с картофелем, запеченным «в мундире» среди тлеющих углей. При свете одного из костров я впервые увидел Барбару. Ялик, в котором должен был плыть я, задержался и отстал от остальных – нам пришлось ждать опоздавших. Когда мы добрались до условленного места, наши товарищи уже высадились и подготовились к трапезе. Младшие участники пикника собрали валежник для костра и разжигали его, а наша лодка еще не успела пристать к берегу. Несколько фигур, бледных и бесцветных в лунном свете, образовали кружок, в его центре виднелась белая тряпица. В густой тени раскидистого вяза в нескольких ярдах от них бесшумно двигались безликие силуэты. Внезапно вспыхнула спичка, и огонь начал разгораться между чьих-то сложенных для защиты от ветра ладоней, которые моментально расцвели прозрачным кораллового оттенка цветком. И силуэты приобрели фрагментарные, но более четкие очертания. Руки, хранившие огонь, чуть переместились; два или три язычка пламени поднялись рядом. А потом под громогласное «ура!» костер разгорелся. Под сенью вяза, где только что царила густая тьма, почти не рассеиваемая лунным светом, вдруг ожил свой небольшой мирок из прежних бесплотных теней. При пламени костра я узнал лица девочек и мальчиков, с кем был знаком. Но я почти не замечал их; для меня в тот момент важнее стало другое лицо – его я прежде никогда не видел. Колеблющийся свет костра вдруг открыл его полностью. Раскрасневшееся, яркое и какое-то невероятно оживленное в трепещущем изменчивом пламени, оно выделялось особенно четко на фоне черноты за спиной, которую костер сделал еще чернее. Это было юное девичье лицо. На темных волосах лежали рыжие полосы отсветов костра. Нос был чуть крючковат. Узкие глазницы казались удлиненными и расположенными раскосо, а темные глаза смотрели из них как из бойниц, сверкая между пушистыми ресницами с выражением потаенного, но острого и неизъяснимого счастья.

В очертаниях губ тоже мерещился некий необъяснимый секрет. Не слишком припухлые, но изящной формы они изогнулись в улыбке, но она выражала больше непосредственной радости, чем самый громкий смех, чем любое другое выражение веселья на лице. Довольно-таки широкоскулое, это лицо внизу сходилось к неожиданно узкому подбородку, аккуратному, но волевому. У нее была длинная шея, а руки в муслиновом платье с короткими рукавами были очень тонкими.

Наша лодка медленно двигалась против течения. А я все не сводил глаз с лица, подсвеченного колышущимся пламенем костра. Мне казалось, будто никогда прежде я не видел ничего столь красивого и чудесного. В чем заключалась тайна столь невыразимой радости? Что за счастье, не имевшее названия, заставляло блестеть эти окруженные темными ресницами глаза, пряталось за едва заметной улыбкой сведенных вместе губ? Я смотрел и смотрел, почти не дыша. Потом почувствовал, как слезы просятся на глаза – так она была дивно хороша. Это походило на наваждение. Мне стало почти страшно, словно я внезапно оказался поблизости не от простой смертной, а от самой жизни как символа.

Пламя взметнулось выше. По таинственно улыбавшемуся лицу забегали и пропали рыжеватые отсветы, и на секунду показалось, будто стало видно, как кровь переливается под кожей. Остальные что-то кричали, смеялись, жестикулировали. Только она оставалась совершенно неподвижной, сжав губы, прищурившись, улыбаясь. Да-да, сейчас там стояла сама жизнь.