Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - Даниэль Кац

Слушайте и ее муж были эмигрантами-коммунистами — обстоятельство, доставлявшее Государственной полиции немалую головную боль, поскольку там, по привычке мыслить прямолинейно, полагали, что русские эмигранты не могут быть коммунистами. А потому Слушайте и ее муж не иначе как шпионы…

В конце войны финская полиция впала в истерику и мужа Слушайте интернировали, а саму ее допрашивали по крайней мере раз в неделю и чуть ли не каждый день изводили разговорами по телефону. Помню еще, как она, срываясь на плач, на ломаном финском излагала в трубку невротику-полицейскому, чем она занималась последние несколько дней. Я сидел под столом, забаррикадировавшись четырьмя стульями. Длинный черенок щетки для натирания полов торчал между ними, нацеленный на рыдавшую в телефонную трубку Слушайте. В следующий раз, когда телефон опять зазвонил, я подскочил к нему, чтобы ответить, а затем побежал в кухню сказать Слушайте, что полиция опять требует ее. Бедная женщина ударилась в слезы, однако в трубке была не полиция, а некий коммерсант по имени Шаблон, у которого я как-то раз побывал вместе с отцом. Он внушал мне глубокое омерзение, потому что похлопал меня по щеке своей жирной рукой и рука откровенно пахла какашками. Шаблон спрашивал мать, однако Слушайте успела изложить ему все события дня, прежде чем недоразумение разрешилось. Слушайте страшно рассердилась на меня и целую неделю не готовила мне ватрушек, но, честно говоря, такое наказание меня не слишком огорчило. Слушайте и научила меня произносить по-русски: «Иди есть пшенную кашу».

Так восьми лет от роду я прошел по двору дома русских и произнес эту фразу светловолосому мальчику, который был года на два младше меня. Он последовал за мной через улицу, волоча за собой неуклюжий самокат, и мы пришли во двор нашего дома. Там я гордо представил нового товарища курносым завсегдатаям двора. Они спросили, как его зовут, однако я не мог спросить его и, недолго думая, окрестил его Алексеем. Он был смущен, краснел, и, когда мы чуть ли не силой завладели его самокатом и стали по очереди кататься и все как один неодобрительно отзываться о нем, он догадался по нашим интонациям и выражению лиц, и его челюсть тихо задрожала. Я чувствовал за собой вину, но, прежде чем мальчик расплакался, с той стороны улицы вихрем прилетела его мать, маленькая смуглая женщина с пушком над верхней губой, сгребла в охапку Алексея вместе с самокатом и разразилась ругательствами по-русски, больше по адресу Алексея, чем по нашему, надо полагать, потому, что он без спросу перешел через улицу. После этого мы никогда больше Алексея не видели.

Затем я надолго перестал общаться с русским домом. Лишь время от времени поглядывал на него с подоконника. Занавески на его окнах были по большей части плотно задернуты и летом, и зимой. А когда их чуточку приоткрывали, я видел мельком массивную старинную мебель и цветные скатерти с кружевной каймой, покрывавшие столы и комоды, книжные полки и пианино, и повсюду — декоративные безделушки. Все это напоминало жилище бабушки Веры, и, может быть, поэтому комнаты русских казались мне уютными — наша собственная мебель была в стиле позднего фашистского функционализма 40-х годов… На стенах в комнатах у русских висели портреты Ленина и Сталина. Я оглядывался с подоконника на стену собственной комната, там висел портрет дедушки Бени — курсовая работа матери, когда она училась в Атенеуме. Беня был изображен с трубкой во рту и без затылка — обстоятельство, которое усиленно подчеркивал ее тогдашний преподаватель.

На той стороне улицы Ленин и Сталин, на этой Беня, между ними маршальский проспект, широкий, угрожающий и разделяющий. А посредине финляндский регулировщик с отстраняюще поднятой рукой в белой перчатке. Бене не было дано выбирать сторону.

Ворота кладбища были заперты. Табличка извещала, что кладбище закрыто по случаю еврейского праздника. Еврейский праздник не ахти какое событие. Это кладбище еврейской общины. Я без труда перелез через стену. Она не была особенно высока, человек посторонний мог, не вставая на цыпочки, увидеть поверх нее, как евреи хоронят своих мертвецов. Правда ли, что они хоронят их стоймя? По другую сторону стены гои прогуливают собак. У них в обычае с бессмысленным выражением на лице глазеть поверх стены, и они с разочарованием убеждаются, что четверо дюжих мужчин опускают в могилу гроб с усопшим евреем горизонтально; раввин читает что-то нараспев на непонятном языке, потом могилу засыпают, и никто не бросается с плачем на могильный холм. Собачники ведут своих питомцев дальше и дают им орошать беззащитные могилы царских солдат близ теннисного корта. Дома они расскажут, что евреи хоронят своих мертвецов стоймя, они будто бы видели это собственными глазами поверх стены, через которую я перелезал, потому что у меня были родственники на кладбище. Правда, был еврейский праздник, но я никогда не понимал, почему в праздник нельзя ходить на кладбище. Этого никто не мог сказать. Просто — так было всегда. Быть может, я не умел правильно спросить.

Я спрыгнул со стены, прошел мимо побеленной часовни. Под пригорком стояла зеленая скамья. Я присел на нее, прислонил голову к серой каменной спинке, на которой высиживала птенцов каменная голубка.

Могил героев тридцать с лишком, они ограждены тяжелыми цепями. В День памяти павших в каждом углу этого четырехугольника в почетном карауле стоит финский солдат. Из-под каски немецкого образца солдаты напыщенно-торжественно глядят прямо перед собой. Смутно догадываясь о смысле всего этого, ребенком я порой испытывал неудержимый прилив патриотических чувств: финские солдаты чтят память героев-евреев, отдавших свои жизни за свободу Финляндии, чтобы финны могли свободно чтить своих погибших героев, которые… ну, и так далее. Я не смел додумать мысль до конца, краснел, к горлу подступал комок. Но тогда я был ребенком.

Потом был другой год, другой День памяти, я подрос, и одним из солдат в почетном карауле был мой брат Андрей, который проходил строевую службу, обучаясь в государственном исследовательском институте химического профиля. Подобно чешскому доктору Прокопу, он разрабатывал способы получения взрывчатых веществ из картофельной муки, помад и слабительных. У него был низкий лоб, но тем не менее он был смышлен и рассеян. Он вперял неподвижный взгляд в пространство, пытаясь вспомнить, почему при гидролизе белки распадаются на аминокислоты. И стоит ли за всем этим Бог?

Я пытался поймать взгляд Андрея, хотел узнать, выдержит ли его серьезная ряшка мою злорадную ухмылку, но он смотрел мимо меня, глубоко погруженный в свои мысли. Я этого не понимал и начинал в упор глядеть ему в глаза, вызывая на соревнование в гляделки. Через две минуты игра начинала меня тяготить, и я с трудом удерживался от смеха, но он-то меня просто не видел.

Старый раввин пел поминальную молитву в честь павших героев. Его бородка клинышком тряслась, когда он выводил фальцетом рулады, разукрашивая монотонный мотив. Его очки были покрыты инеем. Председатель погребального братства произнес брызжущую патриотизмом речь в память павших. Он был бледен от волнения, его голос то и дело срывался. Дети вокруг прыскали со смеху. Меня тоже разбирал смех, но я непоколебимо смотрел на Андрея. Хромой старший лейтенант, финн, приветствовал павших героев от имени вооруженных сил. Суть его речи сводилась к тому, что отдать жизнь за отечество может любой независимо от расы и вероисповедания. Плешивый еврей, майор запаса, поблагодарил от имени павших и заверил, что уж евреи-то за милую душу отдадут жизнь за любое отечество, которому это угодно.